Томы не было. Лишь чистота и неуловимая последовательность, с которой были расставлены вещи в квартире, говорили о том, что еще недавно здесь присутствовала женщина.
На столе, прижатое утюгом, лежало письмо.
«Милый, до отчаянья любимый мой человек! Я не знаю, какой ценой дается мне этот шаг. Вправе ли я быть для тебя обузой? Каждый из нас безумно одинок и неприкаян. Даже вместе. Мы должны пережить все сами по себе. Как тот герой, пылящий дорогу, помнишь? Встретимся ли? Притянет ли нас одна звезда? Не знаю. Знай, что под этой звездой есть я, только твоя, единственный мой. Я прошу, я заклинаю тебя: будь счастлив, Леша, Лешенька…»
– Тома, – беспомощно позвал он.
Он представил, как она писала письмо, готовила обед, как плакала, гладя его рубашки, как мучительно невозможно далось ей это решение, и выражение невыносимой, неподвластной боли исказило его лицо.
Днем он ходил по городу, пересекал улицы, сворачивал в переулки, заходил в шашлычные, сосисочные, стоял в очередях, механически жевал люля-кебабы, возвращался домой.
У дома он заметил собаку, ту самую, которую когда-то кормила Тома.
– Здравствуй, друг, – сказал Леха, садясь рядом и теребя собаке лапу. – Ты по-прежнему один? Кусаешь гражданку лошадку?
Пес смотрел на него тоскливо, лизал руку.
– Я теперь тоже один, – говорил Леха. – Почему бы нам не объединиться? Пойдем ко мне. Я налью тебе щей и положу большую сахарную кость… Помнишь женщину, что кормила тебя уткой по-пражски? Это она приготовила. Наверное, она знала, что я встречу тебя.
Леха вошел в подъезд.
– Пойдем, я постелю тебе старый плед, а через несколько дней поедем на Север… Нам ведь с тобой больше некуда деваться. Ни мне, ни тебе… Пойдем, ну…
Леха неуверенно присвистнул.
Пес вскинул уши, они встретились взглядом, и пес увидел, что выражение тоски и одиночества в Лехиных глазах гораздо страшнее, чем в его собственных.
Он отряхнулся и пошел прочь – мудрый и одинокий пес.
Поздно вечером Леха пил кофе в ресторане. Один за служебным столиком. И странно было видеть в угарном дыму пьяного шабаша человека, одиноко пьющего кофе.
Откуда-то возникла набранная под завязку рыжая и уже не смогла пропустить свободного места за Лехиным столиком.
– Привет, – сказала она, усаживаясь.
– Привет, – отозвался Леха. – Проводить тебя домой?
– Мысль! – озарилась рыжая. – Продинамишь?
– А ты?
– Я?!
Рыжая не без труда встала, вышла в гардероб и вернулась уже одетой.
– Кавалер, проводите даму.
Леха поднялся, бросил на стол деньги.
Квартира выглядела вполне прилично.
– Я сварю кофе, – предложила рыжая, пытаясь придать Лехиному присутствию томность светского раута.
Она прошла на кухню, насыпала кофе в турку. Кофе был в зернах.
– Его бы не мешало помолоть, – сказал Леха.
Он развернул рыжую, поцеловал в губы.
– Как тебя зовут?
– Марианна.
– Марианна, – повторил Леха и стал расстегивать на ней кофточку.
– Но-но! Я должна хотя бы помыться.
– Помоешься, – Леха снимал лифчик, подталкивая ее в комнату. Бросил на кровать, стащил джинсы.
Марианна лежала перед ним обнаженная, еще красивая, еще способная вызвать желание. Он отвернулся.
– Кавалер, – позвала рыжая.
Он взял ее ногу, с силой вывернул. Она вскрикнула.
– Садист! Иди ко мне…
Леха поднялся.
– Марианна…
И пошел к выходу.
Он голосовал ночью на незнакомой магистрали. Мимо пунктирами зеленых огней проносились такси. Иногда они останавливались и, узнав адрес, хлопнув дверцей, ехали дальше.
– Зачем же останавливаешься, гад? – спросил Леха одного из них.
Беспощадно, как луч театрального прожектора, горел над головой фонарь. И никуда уже было не деться из этого тусклого, очерченного фонарем круга.
– Что это за проклятая страна? – раздумчиво сказал Леха. – За что ты так ненавидишь нас, Господи? Ведь ты сам призывал нас к любви. Как ты допустил, чтобы миллионы превратились в рабов, пыль, ничтожество?.. Я стою перед твоими очами. Кто я? Забери мою жизнь – она не нужна мне больше. Да, я грешен. Но разве грехи мои стоят страданий, которые ты отпускаешь мне. Уничтожь нас, Господи, раствори физически. Ведь ты почти уничтожил нас…
Он поднял руку.
– Куда? – спросил таксист.
– До Новокузнецкой.
Таксист отрицательно мотнул головой и протянул руку, собираясь закрыть дверцу.
– Паскуда ты! – сказал Леха. – Пес шелудивый.
И хлопнув дверцей, изо всех сил всадил ногой по заднему крылу.
Таксист проехал несколько метров и остановился. Вылез из машины, пошел на Леху:
– Ты что, сука?!
Леха свалил его сразу.
И тут же словно из-под земли выросли еще две машины. Таксисты шли к нему. Теперь их было трое.
– Ты не прав, брат, – ласково улыбнулся один.
Их было больше. Они шли к нему. Он ударил одного, другого. Ударили его. Тяжело дышали, утирая кровь. И он, и они. Выдыхались.
Он отпугнул кого-то левой и, сверкнув молнией, сорвались с руки и упали на капот часы. Его швейцарский «Ориент».
Все замерли.
Один из таксистов взял часы, подержал на весу.
– Ну что? – спросил он. – Разошлись полюбовно?!
Надо было рвать, бить, отнимать, выгрызать зубами. Он не сделал этого.
Они постояли в нерешительности, разошлись по машинам. Уехали.
Мимо шли и шли машины с зелеными огнями.
А он так и стоял у поребрика – грязный, в крови, с оторванным рукавом. Глядел перед собой отсутствующим, безразличным ко всему на свете взглядом.
Что он там видел, впереди?
1989–1991…Группа шла по склону.
Впереди, держа щупы наперевес, вглядываясь в каждый метр тропы, шли «охотники»[7]. Следом за «охотниками» – головной дозор и старший группы капитан Истратов.
За Истратовым – взвод десантно-штурмовой группы.
Шли молча. Каждое слово, ненужная фраза, лишнее движение отнимали и без того уходящие силы. И горы, величественные и бесконечные, хранили такое молчание, что порой десантникам казалось, будто они всего лишь совершают многочасовой учебный переход, который вотвот закончится возвращением на базу, обжигающим душем и прохладными простынями до утра.
Но они знали: это не так.
Напряженная тишина, нарушаемая осыпающейся галькой под тяжелым шагом десантных ботинок в следующую секунду может разорваться выстрелом из «эрэса»[8] или гранатомета, подрывом на радиоуправляемом фугасе, автоматными очередями, скоротечным или многочасовым боем, в котором кто-то останется жив, а кто-то примет смерть здесь, под бездонным небом Таджикистана.
И потому все они, измотанные суточным рейдом, мучаемые жаждой, волокущие на себе автоматы, «мухи»[9], огнеметы, тяжелые пулеметы Калашникова, снайперские винтовки и неподъемный боекомплект, настороженно всматривались в едва шелохнувшуюся веточку, упавший с горы камень, в любой неожиданный блик под солнцем, вслушивались в еле различимый чужой звук, тем самым оставляя себе возможность опередить противника, мгновенно выбрать позицию, успеть открыть поражающий огонь, выжить и победить…
Левашов проснулся после заката, когда солнце уже ушло в темнеющие у горизонта леса Подмосковья.
Он еще подумал, что солнце сейчас лежит себе на боку и все ему трын-трава. Оно-то свои обязательства выполнило. А может, солнце лежит на спине, нога на ногу, усмехается и приговаривает: «Ну-ну! Молодец ты все-таки, Левашов… Мужчина!»
Именно так он к себе и обратился.
Смотреть на часы было уже бессмысленно – он и не посмотрел.
Голова трещала по швам. Он подумал о холодном пиве, водке, пельменях и, вспомнив, что все это есть в холодильнике, ужасно расстроился.
Левашов пребывал в той стадии запоя, когда чем старательнее пытаешься выйти из него, тем головокружительнее срываешься в обманчивую бездну.
– Все, баста! – сказал он вслух и сам не поверил в сказанное.
В это время и раздался телефонный звонок.
– Левашов?
– Я, – ответил он и подумал, что надо было изменить голос, сказать, что Левашов вышел, а позже перезвонить самому с более убедительными оправданиями, вроде: бабушка полезла вворачивать лампочку, упала с табуретки и сломала ребро, ногу и все вставные зубы… Хотя какая, к черту, бабушка.
– Это становится забавным… Второй раз вы назначаете мне свидание и второй раз не приходите. Я уж было решила, что вас нет, а так – мираж, фантом… А вы, оказывается, – ничего, существуете.
– Вот именно, существую.
– Что, так и не вышли из коматозного состояния?
– Пытаюсь, – честно признался Левашов.
– Это обнадеживает. Значит, когда-нибудь мы все же встретимся.
– Знаете что, Наташа, – набрался храбрости Левашов, – приезжайте ко мне. У меня есть холодное пиво и пельмени.
Про водку он предусмотрительно умолчал.
– Пельмени сами стряпали?
