— Это еще почему? — допытывается Хоуп, и кончики ее выщипанных бровей почти касаются морщинок на сердито нахмуренном лбу.
— Потому что эта работа — дерьмо.
Хоуп раздраженно качает головой.
— А тебе не кажется, что сперва нам не мешало бы все обсудить?
— Мне как-то в голову не пришло, что нужно спрашивать у тебя разрешения.
На глаза Хоуп наворачиваются слезы, как будто ей влепили пощечину.
— Ничего себе! — восклицает она, слезает с кровати и накидывает короткий атласный халатик. — Достаточно и того, что, пока меня не было, ты не догадался мне позвонить. Видимо, был слишком занят: курил траву и дрался. Но ты принял серьезное решение, которое меня тоже касается, нравится тебе это или нет, и даже не посоветовался со мной. — Хоуп плачет, у нее дрожат губы. — О чем ты только думал?
— Ты бы настаивала, чтобы я остался.
— Я бы помогла тебе придумать план.
— Мне не нужен план! — кричу я со злостью, которая пугает нас обоих. — Я сыт по горло планами. Я всю жизнь что-то планирую, а толку чуть. Мне нужна передышка. Я хочу спокойно поразмыслить и понять, кто я на самом деле.
Хоуп замирает и, наклонив голову, наблюдает за моей подростковой вспышкой. Я жду, что она скажет, заранее готовясь возражать, но она молчит, лишь медленно кивает головой и вытирает слезы обратной стороной ладони. Глядя в ее мокрые от слез глаза, я вдруг понимаю, что Хоуп догадывается обо всем, о чем я умалчиваю. Она видит, что меня мучат сомнения, но, как бы сильно мне этого ни хотелось, я не решаюсь что-либо изменить. Однако она не собирается своими руками ломать наши отношения и, если понадобится, пойдет на попятный. Хоуп осознает, что предстоит изнурительная битва, и сдаваться не намерена.
— Я и так знаю, кто ты, — мягко произносит она. — И люблю тебя таким, какой ты есть. Я не хочу ругаться с тобой из-за этого.
— Я тоже, — отвечаю я, чувствуя себя последней сволочью.
Хоуп идет в ванную, я провожаю ее взглядом, рассматриваю сзади ее гладкие ноги, плавный изгиб ее попы, выглядывающей из-под халатика, когда Хоуп наклоняется над раковиной. В зеркале я вижу ее влажное красное лицо, на котором написана решимость. Она не заслужила такого обращения, и мне ужасно стыдно за то, что я не оправдываю ее ожиданий. А ведь каких-нибудь несколько недель назад я подавал большие надежды.
Среди ночи Хоуп будит меня, чтобы еще раз заняться любовью, и мы молча, как будто в полусне, ласкаем друг друга. И только когда заканчиваем и я чувствую на языке соленую влагу с ее щеки, я понимаю, что она снова плакала.
— Что ты делаешь? — спрашивает Норм, зайдя ко мне в комнату.
Я одеваюсь к помолвке.
— Хоуп просила, чтобы я приехал пораньше, — поясняю я.
Он качает головой.
— Нет, я не об этом. Зачем ты это делаешь? Ты же не хочешь на ней жениться.
Я бросаю на него удивленный взгляд.
— Почему это не хочу? Хочу.
— А как же Тамара?
— Она мой друг.
— Несколько дней назад ты мне говорил совсем другое.
Я принимаюсь завязывать галстук «Берберри», подарок Хоуп.
— Забудь, — бросаю я. — У меня тогда в голове творилось черт-те что. Я нервничал из-за рака и не мог трезво рассуждать.
— По-моему, рак тут ни при чем, а в голове у тебя до сих пор черт-те что. С таким настроем жениться нельзя.
— С каких это пор ты у нас стал экспертом по вопросам семьи и брака?
— Если я в чем и понимаю, так это в неудачных браках, и мне ясно как день, чем закончится твой.
Узел галстука съезжает влево, и я развязываю его, чтобы начать все заново.
— У меня все будет хорошо.
— Дай-ка я. — Норм подходит ко мне и берется за галстук. — Когда я женился на твоей маме, я ни секунды не сомневался, что мы с ней родственные души. У меня не было ни единой задней мысли.
— И мы все знаем, чем это кончилось.
Не отрывая взгляда от галстука, Норм борется с узлом, старательно нахмурив лоб.
— О том и речь, — говорит он. — Я был уверен на сто процентов, и все равно наш брак распался. А теперь сам подумай, каковы твои шансы развестись, если ты уже сейчас сомневаешься.
— Ты кое-что забыл.
— И что же? — Он поднимает взгляд на меня.
— Я не ты.
Норм смотрит мне в глаза и грустно кивает.
— Ты прав, Зак. Ты не я. Ты человек ответственный. Сколько ты уже на одной и той же паршивой работе, лет восемь? А все потому, что ты не такой вертопрах, как твой отец. И ты будешь жить со своей женой, несмотря на то что в глубине души прекрасно понимаешь, что никогда не полюбишь ее так, как мог бы полюбить другую. Потому что ты принял на себя обязательства, а значит, все решено.
— Что тебе от меня надо? — дрожащим голосом спрашиваю я. — Ты хочешь, чтобы я был как ты? Яблоко от яблони, да? Тебе кажется, что, если я пошлю все к черту, у нас с тобой прибавится общего, вроде сэндвичей с сыром гриль? За всю свою жизнь ты никогда не брал на себя ответственность ни за кого. Ты всегда был уверен, что достоин лучшей доли. Может, так, может, нет, но я не хочу в шестьдесят лет остаться в одиночестве и без гроша за душой из-за того, что не умел ценить то, что у меня есть, пока не потерял.
Норм отступает на шаг назад и смотрит мне в лицо.
— Думаешь, я не понимаю, чего лишился? — наконец произносит он. — Думаешь, я не переживаю эту боль заново каждый божий день?
Я качаю головой.
— Мы любили тебя. Мы твои дети, твоя семья. А ты бросил нас, как будто мы ничего для тебя не значим. Неужели ты думал, что может быть что-то лучше твоих сыновей?
Я вижу, как его лицо искажается от застарелой боли, под глазами и в уголках рта собираются морщины, однако усилием воли Норм отгоняет мрачные воспоминания, точно назойливое насекомое, смеривает галстук напряженным взглядом и шагает ко мне, чтобы закончить узел.
— Вот, — наконец произносит он и отходит, чтобы полюбоваться делом своих рук. — Как всегда, идеально. — Оборачивается и смотрит на меня в зеркале. — Знаешь, Зак, что меня беспокоит?
— Что? — интересуюсь я, трогая узел.
— Что ты, стараясь не стать мной — цель сама по себе достойная, — так и не стал собой.
— Может, я такой и есть, — слабо возражаю, сажусь на кровать и закрываю лицо руками.
— Не похоже. В каком-то смысле ты лучше и сильнее меня. Мне кажется, ты просто боишься.
— Чего?
— Разочаровать других, как я. — Норм садится рядом со мной. — Послушай, Зак, я понимаю, ты считаешь, у тебя есть определенные обязательства, но это не так. Ты еще не принес клятву перед алтарем. И если ты не уверен, что принял правильное решение, то нужно прекратить это как можно скорее. Боль, которую ты причинишь невесте сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что будет после того, как вы поженитесь.
Я со стоном откидываюсь на кровать и закрываю глаза.
— Что с тобой? — тревожится Норм.
— Голова раскалывается.
— Так выпей таблетку.
— Я уже принял алеве.
— Погоди, — говорит Норм. — Ты их взял в шкафчике в ванной?
— Ну да. А что?
Норм вздыхает.
— Это моя виагра.
Я сажусь на кровати, вытаращив на него глаза.
— То есть как это?
— Пузырек был почти пуст, и я решил положить туда таблетки.
— Черт возьми, Норм, у меня через час помолвка!
— Тогда лучше выпей аспирин, потому что если у тебя уже болит голова, от виагры станет только хуже.
— Не могу же я на собственном торжестве расхаживать с торчащим членом!
— А ты не думай о сексе. Таблетки действуют, только если ты возбуждаешься.
— Но у тебя от них постоянно стоит.
Норм ухмыляется.
— Я просто старый развратник.
Для помолвки Сикорды выделили и украсили главный зал своего пентхауса. С люстры к углам комнаты спускаются дугой малиновые, золотистые, коричневые и рыжеватые длинные полосы ткани, создавая эффект шатра. У дальней стены за лестницей располагаются резные стойки со всевозможными мясными деликатесами; по периметру комнаты расставлены полукруглые столики с более легкими блюдами вроде пасты и суши. В центре зала между двух кадок с высокими деревьями с разноцветными листьями — круглая стойка, за которой два бармена. Официанты в смокингах готовятся разносить горячие закуски на серебряных подносах. На первой лестничной площадке собрались члены квартета, они уже расставили и настроили инструменты и теперь непринужденно болтают, застегивая галстуки-бабочки и поправляя потертые широкие пояса. Высокие двери по обоим концам передней, ведущие в гостиную и столовую, распахнуты настежь. Как и в случае с дочерью-лесбиянкой, Сикорды скрывают осуждение за преувеличенной показной любезностью. Я окунаюсь в этот хаос, у меня нестерпимо ломит виски.
— Здравствуй, Зак, — говорит Вивиан и целует меня сухими, точно папиросная бумага, губами. — Что скажешь? — Она уже накрашена и причесана, но пока в халате: следит за последними приготовлениями.
