— Взял.
— У-ти! Положить на письменный прибор, умилённо будешь всем показывать… не могу!
— Дурак ты…— не обижаясь, сказал Павел.
— Ну, братцы, фантастика! — Фёдор Иванов подошёл к ним, опустился на ступень. — Скоро ковш переполнится. Ну? -… Те наши старушки — просто ребёнки перед нею. Мартенам теперь солоно придётся, задавим, задавим!
— Ну что. Федя, законно отдыхать? — Пустил машину.
— Ого! Теперь, братцы, только всё-то и начинается. Вся колготня впереди. Это ещё не тот металл, хорош для первого раза, а вообще сырой, тут месяц будем только над технологией колдовать, да в график её, да в режим, плавка за плавкой.
— Брак в горне, — подсказал Павел.
— Д-да, ума не приложу, придётся подумать, это ты мне напомнил… В общем, только начни. Это уж — наше, без торжества.
— Федя, ты герой, — пьяно-насмешливо сказал Белоцерковский. — Ты человек-гранит, я упомяну тебя в своих мемуарах.
— Хоть когда бы фотокарточку дал, — улыбаясь, сказал Фёдор. — Снимает пятый год — и ни одной карточки, хоть какой паршивенькой на память. Щёлкни сейчас.
— Я работаю только за гонорары, — сказал Виктор.
— Я тебе заплачу, честное слово, ну, будь же друг!
— Фотокорреспонденты все такие, — успокоил Павел. — И меня сколько снимали, а за фотографией в ателье хожу. Не проси.
— И то, — сказал Фёдор, смеясь, — вид у меня сейчас аховый.
Домна наконец разродилась. Речка стала делаться тоньше, спокойнее, превратилась в узкий ручеёк. Сквозь сверкающую лётку хотелось заглянуть в печь. Представлялось, что там были сверкающие озёра, целые архипелаги раскалённых добела глыб, пещерные своды. Павел пошёл посмотреть, куда же вылился весь этот чугун. Идя вдоль канавы, он добрался до боковой двери цеха, открыл её и очутился на мостике, этаком железном балконе с прутьями-перилами.
Желоб вытыкался из стены цеха как раз под этим балконом, и из него ручеёк сливался в подставленный гигантский ковш на железнодорожной платформе. Перегнувшись над перилами, Павел заглянул с высоты в ковш, и ему стало жутко.
Ковш был огромен, такой перевернутый царь-колокол с корявыми, облипшими застывшим металлов краями, полнёхонький жидкого малиново-огненного металла. Поверхность жидкости покрывалась темнеющей, трескающейся корочкой, по ней вспыхивали голубые огоньки, а падавшая сверху струйка разбивала корочку, впрямь очень похожая на цедящееся молоко.
Павел покачал перила.
— Опробуете прочность? — — раздалось за спиной, и на балкончик втиснулся Иващенко. — Да, тут над ковшиком-то стоять неуютно… Ух ты, полный надоили. Ради него весь сыр-бор. Странно, а? -
— Да…
— Я, между прочим, думал, полночи ворочался… Не привлечёт вас такая тема: что есть прогресс? — — сказал Иващенко, увлекая и пропуская Павла впереди себя в цех. — Мы иногда смешиваем понятия. Склонны принимать достижения чисто технические за абсолютный прогресс. Или, скажем, количество учебных заведений, институтов, дворцов. Но ведь само по себе это ещё далеко не всё. Так ведь? -
— Да, так.
— Говоря примером, некий Иванов создаёт эту вот домну: Прогресс это? — — риторически спросил Иващенко, подняв палец, и сам же ответил: — Да, в том случае, если Иванов — борец за лучшее переустройство мира. Просто технический прогресс, он и в фашистской Португалии какой-нибудь есть. Нет, у нас прогресс техники непременно предполагает прогресс человека, и поэтому важнее всего — кто он, каков он, создатель домен Иванов! Если бы я писал очерки ваши, я бы под этим и только этим углом рассматривал всё. Это ведь самое главное!
Под стеной лежала горка металлических труб, Павел облюбовал её, присел на минуту, достал записную книжку. Голова у него была пухлая, мысли путались, но одну вещь он непременно должен был, записать, и он записал: «Сегодня в пять часов двадцать минут утра я видел человека, который был подлинно счастлив: борец за лучшее переустройство мира Фёдор Иванов».
Продолжить, однако, ему не удалось, потому что вдруг раздался страшный взрыв, даже не столько взрыв, сколько непонятное дьявольское шипение с грохотом, закричали люди, на фоне огня побежали фигурки.
— Человек упал! — кричали. — Человек бросился!
Павел охнул и тоже побежал. «Димка!» — мелькнула мысль.
У двери, ведущей на балкончик, той самой, которую они с Иващенко только что оставили, сгрудились люди, выглядывали. Павел не мог видеть, что там, но сквозь дверь поверх голов он увидел, что из ковша валит сильный дым. Люди проталкивались из двери со страшными глазами
— Да как же его угораздило-то? -
— Жуть! Упал — облако, и всё…
— Это тот, пьяный? — Корреспондент? -
— Спьяну. Ну!
— Вот она, водка-то.
— Вот и так. Был человек — и нет.
— Жалко, молодой ещё парень…
— Жить бы да жить…
— Он сам вроде бросился…
— Надо заявить куда-то? -
Павел протолкался на мостик, заглянул через перила в ковш. В нём не было никаких следов Димки, только широкое свежее пятно среди корки, само уже покрывающееся тёмной плёнкой, со вспыхивающими огоньками. Неразвеявшийся дым ел глаза.
— Инженера по технике безопасности жалко, — сказал очутившийся тут Николай Зотов. — Вот кому нагорит. И оберу… Кор-рес-пон-денты!…
Павел посмотрел на него и только тут, холодея, понял, что, в ковш бросился не Димка, а… Белоцерковский! Димка же не мог броситься. Он умер раньше. Кладбище… Могила в мёрзлой земле… А здесь — Белоцерковский. Недаром они такие внешне разные, всё-таки очень похожи. Ведь он же их уже путал… И такой конец…
Склонив голову, ни на кого не глядя, Павел протолкался в цех. Ему стало холодно, очень холодно настолько холодно, что он застонал. Тяжело, мучительно застонал.
И… проснулся.
Он всё так же сидел на трубах, склонив голову. Записная книжка валялась у ног на полу. Из-под труб сильно дуло, спина заледенела, её даже заломило.
Несколько секунд он приходил в себя, потом вскочил, подобрал книжку, быстро пошёл к домне, оттуда на мостик, ведущий в будку мастеров. Его всего трясло.
Возле батареи, на слежавшемся войлоке клубком свернулся и крепко спал Белоцерковский. Аппарат валялся рядом. Павел сел на корточки, пощупал руками, заглянул в лицо, закрыл его шапкой и только тут, наконец, полностью поверил, что то был сон.
«Что это такое, что мне кошмарные сны стали сниться? — — подумал он. — Переутомление, что ли? — В конце концов так дальше нельзя!…»
Словно боясь, что и сейчас он спит, Павел крепко потёр глаза, потёр виски. Снова потряс Белоцерковского за плечи: нет, не просыпается, но живой, целый, невредимый, никакой не самоубийца. Тьфу!
Умер Дима Образцов. Далеко. Давно. Как же это он сказал тогда? — «Имею ли я право ухватить в этой жизни своё? -» Да, сидели под каким-то тентом, за пивом, жаркий был день, столкнулись нос к носу на улице, взяли пива, и он так судорожно доказывал: «Имею я право ухватить своё? -» Или это Белоцерковский говорил? — Всё в голове перепуталось! Нет, Димка пришёл и сказал насчёт огня: «Я сам погасил». Жизнь справедлива? -
Воспалёнными глазами Павел обвёл будку. Зудели приборы. Жар шёл от батарей. Потрогав их, Павел подумал, что самым разумным, самым мудрым сейчас будет выспаться.
Он подбил войлок, улёгся, прижимаясь спиной к батарее, дал себе задание не видеть никаких снов, в крайнем случае — только хорошие. И тут же заснул.
Ему приснилось, что над ним сидит Женя. Она протягивала руку, хотела будить его и не решалась. Во-первых, он понял, что она на него не зла, во-вторых, подумал: «Может, это судьба? -» Ему снилось, что он притворяется спящим, так хитро притворяется, сам же сквозь веки наблюдает за ней. Удовлетворённо решил: хороший сон, надо спать подольше, видеть этот хороший сон.
Но вместо этого решительно сел, спросил:
— Ты давно здесь сидишь? -
— Нет, не очень, — сказала Женя. — Ты так вкусно спал, просто жаль будить. Но, может, тебе надо быть… Там митинг во дворе, я подумала…
— Батюшки мои, проспал! Всё проспал! — с ужасом воскликнул он. — Который час? -
— Девять утра, — сказала Женя.
