От всего сердца поблагодарила его.
— Да мне же в радость, — сказал Виртанен. Потом оторвал от края газеты кусочек и протянул мне, там были нацарапаны место, день и время — такие пляшущие значки вполне мог вывести изобретатель письменности в день своего озарения. Необычайно трогательным был этот его мальчишеский выплеск энергии.
Мы немного посидели, мило улыбаясь друг другу, и я ушла, а Виртанен остался стоять в дверях, с легкой грустью глядя мне вслед. Неудивительно, ведь он почувствовал себя нужным, однако он действительно был нужным; уходя, я сказала ему, что мы непременно скоро увидимся, и сказано это было от чистого сердца, он безусловно заслужил подарок, какой бы то ни было. А еще я подумала, что он теперь тоже стал другом — в некотором роде, важным человеком, ценным, таким, которого хочется поблагодарить за то, что он есть. И сложно сказать, почему я так спешила уйти, ведь из каракулей Виртанена следовало, что похороны будут только через два дня около полудня, но я вдруг ощутила прилив энергии и в этом порыве перескочила на другую сторону площади, пуская облачка пара, полные восклицательных знаков и стараясь не налететь на краснощеких прохожих, и тут позвонила Ирья.
Не знаю почему, может, я постоянно чувствовала вину и беспокоилась за госпожу Мякиля, но, увидев на экране телефона имя Ирьи, так перепугалась, что без промедления ответила на звонок. Алло, Алло, Алло это Ирма, Да я, Это Ирья звонит, Привет Ирья, Я звоню вот с чем, Прости не услышала тут трамвай рядом прошел, Я хотела сказать, Повтори, Хотела сказать спасибо за то что ты тогда пришла, A-а, Так что спасибо, Что ты это тебе спасибо, Ну да, То есть за что спасибо, И прости пожалуйста, Я к тому звоню что не хочешь ли ты прийти на похороны, Как я, Ну я просто подумала хотя конечно это немного странно, Что странно, Ну если бы ты пришла поддержать нас, Ладно, Просто ты как бы уже часть всего этого, Да брось, Нет правда, Что ты конечно я с удовольствием, Ладно, С радостью, Вот и хорошо, То есть конечно с какой такой радостью ужасное горе ведь, Да но, Что ты конечно я приду.
Беседуя с Ирьей, я дошла до ворот своего дома, над заливом Эляйнтархалахти стоял пар, и надо мной, очевидно, тоже, меня прошиб пот, я ведь оказалась совершенно не готова к этому разговору, Ирья, однако, тоже казалась слегка растерянной, не знаю, по какой причине, может быть, просто от горя.
— Хорошо, — сказала Ирья. — Тогда увидимся.
— Увидимся, — ответила я, и на этом разговор закончился.
Поднялась по ступенькам в приподнятом настроении и конечно же дома за это поплатилась. Остаток дня и половину следующего дня меня мучила совесть, оттого что я вообще позволила себе быть в хорошем настроении посреди общего горя; оттого что Ирья так любезно пригласила меня на похороны, тогда как я в некотором смысле все время пыталась обмануть ее; оттого что устроила вместе с Виртаненом весь этот спектакль со звонком госпоже Мякиля как раз перед тем, как позвонила Ирья; и даже оттого, что так внезапно и без всяких объяснений ушла от Виртанена. Было ощущение, что нельзя так играть с важными вещами, с людьми, с человеческим горем. С чувствами Ирьи, Арьи, Виртанена, да ни с чьими. Даже со своими собственными.
Так прошел день, но и на следующее утро лучше не стало. Окно всю ночь оставалось открытым, и, вылезая из кровати, я почувствовала, что сильно озябла, правда, вместо «озябла» нужно было подобрать другое слово, покрепче, когда я заметила, что морозом убило куст базилика в горшочке. А потом оно все-таки настало, послезавтра, хотя, конечно, в тот момент оно уже было совсем не послезавтра, а самое что ни на есть настоящее сегодня, морозное и ясное, со слепящим глаза утром, пора было облачаться в черное и отправляться в путь.
Так он и начался, своего рода заключительный акт пьесы, не знаю, почему мне вдруг вообще пришло в голову как-то его назвать, но в любом случае он начался, и вот я уже засеменила к машине, которую в прошлый раз пришлось оставить на краю площади, так как больше нигде парковочных мест не было, узкая юбка мешала идти, ботинки тоже не сильно способствовали нормальному передвижению в пространстве, падал легкий снег, хотя небо было ясное и даже почти голубое, наверное, он прилетел откуда-то издалека, весь этот снег, с моря или с материка, кто знает, но очень уж одиноким он казался, этот снег, хлопья медленно кружились, подгоняемые ветерком, — впрочем, для ветерка тоже не было абсолютно никаких оснований. Как будто тонкая вуаль грусти окутывала все вокруг. Навстречу шли люди, всевозможный народ в вязаных шапках, ядовито-желтых жилетках со светоотражателями, в пуховиках и шубах, одна дама в возрасте была одета в черное, как и я, поравнявшись со мной, она посмотрела мне в глаза, и я тоже посмотрела, и мы знали, с чем нам обеим придется или уже пришлось сегодня столкнуться.
В Кераву я ехала медленно и аккуратно, немного нервно, но без аварий, что, наверное, самое главное. Не хотелось доставлять лишних огорчений.
Миновав центр, отметила про себя, что дорога стала шире, снега меньше и он был коричневым, скорее всего, уже успели насыпать соли, а может, движение здесь более оживленное, кто знает, собственно, все это не слишком занимало меня, но такие маленькие отступления в размышлениях не давали погрузиться в мысли о предстоящем, впрочем, как и о настоящем: просто начни я думать о том, как вести машину, то наверняка окончательно запуталась бы в таких само собой разумеющихся вещах, как газ-тормоз и право-лево. В любом случае дорога по всем признакам вела именно на кладбище, я переживала, смогу ли вынести все это, невозможно всегда сохранять спокойствие, чьи бы похороны ни были, кого-то из твоих близких или совершенно постороннего человека, но вот у меня появился новый повод для размышлений, поскольку какой-то придурок решил меня обогнать, хотя ограничение было шестьдесят километров, уж не знаю, куда он так спешил, этот обгоняла, он пронесся мимо на безумной скорости, блестящая черная машина, и, не ограничившись поднятым средним пальцем, этот шумахер плюнул порядочной порцией вязкой коричневой жижи мне на лобовое стекло.
Где-то позади, я это ощущала, были еще вскинутые средние пальцы, обзывания коровой или похуже, за окном мелькала, а по мнению некоторых, еле-еле волоклась все та же Керава и, как и везде в этом районе, серые и белые блочные коробки вперемежку с сосновыми островками. А потом природа будто бы вздрогнула, пурга внезапно прекратилась, из-за облаков выглянуло солнце, на мгновение озарив все кругом ослепительным, холодным, белым золотом, но потом дорога нырнула в высокий ельник и пейзаж снова потемнел.
Деревья по краям дороги стали ниже, и в глаза ударил свет, я не сразу сообразила, где я и где мне нужно, собственно, быть, но тут как раз заметила указатель на кладбище. Я не успела собраться с мыслями и изо всех сил нажала на тормоз, после чего машина, конечно, остановилась, как обычно и случается, если нажимаешь на тормоз, но до этого мне пришлось безумно долго, не дыша от страха, сидеть в машине, сорвавшейся в занос, и надеяться на то, что она остановится более-менее нормально, а не кувырнется, например, через крышу в кювет.
Она остановилась. Впереди, словно незаслуженный подарок небес, появилась автобусная остановка, в которую машину и внесло, я ей нисколько не помогала, мне ничего другого не оставалось, как только висеть на руле и попискивать. И даже после того, как она остановилась, я еще долго сидела все в той же позе, слушая удары сердца и пялясь вперед, на открывшееся передо мной снежное поле, посреди которого торчал серый жестяной куб — трансформаторная будка или еще что, — в который кто-то уже въехал, покорежив одну из сторон, так что у сооружения образовались новые углы, и куб теперь напоминал покалеченную бураном юрту. На стенке кто-то написал черным распылителем, что завтра будет ужасным.
В конце концов я снова двинулась в путь и благополучно повернула в нужном месте налево. У поворота было два указателя, один под другим, на первом значилось «Керавское кладбище», а под ним «Туусульская коптильня». Коптильня встретилась раньше, и находилась она, по-моему, просто возмутительно близко к кладбищу; после нее надо было свернуть налево, и тут уже вот оно, кладбище, или, по крайней мере, стоянка. По правую сторону дороги лежал недавно поваленный лес, не знаю, хотели там просто расчистить площадку или еще что, но рядом с местом последнего приюта это выглядело кощунственно. Среди бревен, веток и сучьев бродил понурый священник в ярко-красной вязаной шапочке, и казалось, будто его специально туда поместили, чтобы он хоть как-то оживил хмурый пейзаж.
Так или иначе, оно было тут, место назначения, ничего не поделаешь, и я ужасно боялась, что снова что-то пойдет не так. Свернула вправо, к парковке — длинному, вдававшемуся в вырубленный лес прямоугольнику, на снежно-выбеленной поверхности которого стояло в ряд около двадцати машин, вид у них был тоже какой-то хмурый. Припарковалась между двумя громадными внедорожниками и осталась сидеть в машине. Передо мной открылось кладбище. Красивое, припорошенное снегом, оно искрилось в лучах солнца под голубым небом, которое вдруг очистилось от облаков и стало прозрачным и светлым, словно кто-то там наверху пожелал выразить свое уважение к предстоящей торжественной и печальной церемонии. Вдалеке еще кружился снег, как украшение этого скорбного дня, крупные снежинки медленно падали с ясного неба, точно легкий пепел.
