Я:
— И из этого следует?
Он:
— Следует, я хочу, чтобы мы были вместе, мне плевать на твои 48, и ты плюнь на мои 32, мы просто будем любить друг друга, как два безумца, и наслаждаться нашими близкими отношениями, а там хоть трава не расти, пускай кто что хочет, то и думает про нас.
Шуринька, родная моя!
Я как услыхала, что сказал, так обмерла и на доски его опустилась. Ноги ослабнули и содрогнулись сами по себе. Сижу и плачу, то есть реву, снова дурой последней, снова доверчивой, опять до конца оглоушенной. Думаю, и правда, плевать, какое кому дело, мой будет, а я его: заслужила теперь после стольких невезух и разочарований, а он ждал меня и надеялся, что явлюсь когда-нибудь. Вот, явилась, осколком малой планеты, юбилейной почтовой маркой к празднику нашей встречи, драгоценной восьмой заповедью к непридуманной любви.
Дальше было всё остальное, бабушка.
То есть само по себе оно не случилось, но ждало, надеялось и по всему вытекало, что будет.
И пошло изначально по естественному развитию счастливо возникшей ситуации.
Приблизился ко мне, приподнял, притянул, вжался телом, вдохнул от волос.
И повёл на полати, на второй, нависающий над первым этаж, где больше воздуха и света для любви и открытой взаимности.
Я даже не думала слова одного против. Всё было так изумительно чудесно, к тому же молодое тело, крепкое, с руками и жилками, сам бы мог позы демонстрировать не хуже нашего.
Раздевал медленно, вкушая постепенность. Снова вдыхал, от кожи, от шеи, за ушами, во впадинках. Везде, ну ты понимаешь, как ведёт себя человек настоящего художественного дара, к тому же неупотребляющий и не болтун.
Шуринька, и на этом всё!
Не вздрогнул его младший братец, даже на первую пробу пера, хотя вся я изнывала просто от такой нечеловеческой подготовки. А она оказалась бесчеловечной, пустой, фуфелом, как бы сказал мой Павлик, имитацией, фальсификатом.
Причём знал о себе всё молодой этот творец, с отрочества страдал немужским недомоганием, но всякий раз, говорит, надеюсь, что вот-вот, что выстрелит, случится, переменится, отпустит.
Так-то, моя хорошая.
Не выстрелил никто и никуда, кроме как в моё израненное надеждой сердце, в самую главную мышцу, в миокард, и в сопутствующую горькую обиду на себя же, дуру, что повелась на молодую любовь и не проверенное заранее ответное чувство.
Скажи, хорошая моя, ведь у тебя с наркомом Дыбенко тоже 16 лет разницы было, правильно? Но ведь ничего похожего, верно?
И с почти всеми остальными?
То-то и оно.
Это был у нас с ним седьмой сеанс этюда.
Как раз завершились с лепкой моего пластилинового полуметра.
А на сверку он уже другую вызвал, похожую на меня только одним телом, без внутренней оболочки и всего, о чём пел мне песни вещим своим Олегом. Ведь душа, трепетность и ответность для такой неживой процедуры решительной роли не играют, когда первая фаза по пластилину выполнена талантливой рукой мастера, без опаски для будущих заметных глазу отклонений от размягчения неодушевлённой глины.
Всё, моя ненаглядная, снова довела я себя этим письмом до горькой усталости и полного размягчения моей одушевлённой головы.
Прощаюсь, всё как всегда, через воздух и пространство любви.
Твоя всегда неизменная
Шуранька, внучка.
P.S. А от этих сволочей, к слову сказать, ни слуху ни духу, будто похоронили меня навечно на Метростроевке нашей и крест головой в землю воткнули осиновый.
Моя ненаглядная бабушка Шуринька, это я, хотя давно, очень давно не писала тебе писем.
Но накопилось сказать.
Здравствуй же снова!
Позавчера ты умерла, я помню, это всегда для меня день памяти. А вчера на один день вслед за тобой скончался Константин Устинович Черненко, наш нынешний генеральный, хотя, если быть откровенной и сохранять объективность взглядов, был он человек пустой, глупый и недалёкий, бывший шофёр кремлёвского гаража, как мне подсказал на ухо один наш проживающий.
Он же шепнул, что с два года тому наш покойный генсек отравился копчёной рыбой, которую ему прислал министр милиции Федорчук, и с того дня пошёл на убыль.
Вплоть до сегодня.
А говорил отвратительно, ещё при жизни, с первого дня высокой должности, ртом глотая концы слов и шепелявя их просто ужасно.
Они же все один за одним почили, знаешь?
Сначала Суслов, сразу почти за ним Брежнев ушёл, в 82-м, по здоровью, за ним Андропов, тоже по состоянию, и теперь последний, Устиныч этот, бедолага несчастный.
Да ты хотя и не знала их никого, наверно.
В общем, траур по стране объявили, поэтому села писать тебе в тишине и покое траурного утра.
Сегодня к тому же не работаем, каникулы у студентов между сессиями.
А завтра снова поеду на Измайловский толчок, я теперь присматриваю там себе на стену, на те места, какие так и зияли почти до этого дня, после того, как злобный и мстительный гад Пётр Леонтьевич обманом выманил три свои наследные картины.
Не забыла про такое и про меня с ним?
И знаешь, первую на место одной из них приобрела сразу же, как вошла на территорию продаж места искусства и поделок. Я просто раньше ничего о нём не знала, не подсказал никто вовремя. А стена в трёх местах смотрелась дико некрасиво, портила взгляд выцветшими пустыми прямоугольниками, похожими на трёхглазого циклопа.
«Вид с горы Машук на прибрежье» — так она называется, моя первая живописная покупка.
Шуринька, уж на что я человек искушённый, прошедший большую школу подделок разных, человеческого одурачивания и Пашиных уроков с долгими разговорами о прекрасном, о подлинном и обманном в искусстве, и то не смогла обнаружить ни малейшей неправды в этом полотне, хотя купила за непристойно малые всего 24 рубля.
Ты не представляешь, чего там только нет, какая высокая гармония красок и чувств растворена в сюжете и в ландшафте этого поистине замечательного пейзажа. Какая гамма переживаний самого художника там, какие виды волн и белёсых барашков по их гребешкам.
А какой надутый ветром парусник в этой акватории, и терпящая крах лодчонка с покосившейся мачтой, как будто всё собрал создатель полотна в этой композиции: и «белеет парус одинокий», и «алые паруса», которые ждёт на берегу прекрасная Ассоль, и «семь футов под килем и бутылка рому» времён романтики приключений и пиратов морей.
И солнцем залито, какого не бывает, ярким, невыносимым глазу краем из-за горы, лучами упираясь в волны и прибрежные скальные образования.
И раскиданная по всему грозовая облачность. И всё сильнее, чем наяву: вода синей, воздух упруже, корабль отчётливей в деталях и парусах, для неба тоже не пожалели бирюзового и лазури.
А на вид не скажешь про него доброго слова, у кого купила. Мелкий ростом, несвежий какой-то, суетливый, и потом разит от него так, что святых с рынка выноси.
А ведь талант, и какой!
И ценит труд свой мало, недостаточно, что обидно. Я даже не хотела сдачу брать с четвертного сначала, но взяла, коль протянул.
А дома альбом распахнула, от Паши ещё остался, нашла русских художников, сверилась, чтобы сравнить образ, факт и качество письма.
И обалдела, бабушка, себе не поверила. Точно такую нашла в главе «Иван Айвазовский». Саму почти эту же картину, но только с другим названием «Коктебельская бухта».
Сначала расстроилась, поняла, что просто перерисовал из работ классика. Но потом присмотрелась, немного к ней пообвыкла и поняла, что у него даже лучше, у потного этого, мелкого, сильней по воздействию на зрителя, хотя сама картинка по размеру всего со школьную тетрадку, и не перекрыла собой выцветшее место даже от небольшого прошлого Бенуа.
Плюс дополнительная лодочка у него на волне.
Но я не пожалела, что сделала эту художественную вылазку, и всё равно знаю, что не прогадала. Думаю, Паша бы одобрил даже сам факт того, что трачу средства не на продукты и себя, а на живопись для столовой. Думаю, в скором времени перекрыть и остальные зияющие места на стене таким же способом приобретения новых произведений кисти.
А Пётр Леонтьевич пускай наслаждает себя подлинниками, мне давно уже без разницы и до него, и до его бесчестного наследства.
Представляешь, оказывается, сына Суслова звали Револий! Как тебе такое!? От «революции», наверно, повелось ещё?
А вообще, продолжаю трудиться там же у себя в Строгановке, по большей части. Никто меня не попросил оттуда как старейшего штатного сотрудника демонстраторов пластических поз, да и у кого язык повернётся предложить мне такое по собственному желанию!
И хотят по-прежнему не меньше, чем хотели до этого, Шуринька. У нас даже одна есть чуть за семьдесят — её, когда красивую старость надо, приглашают позировать, используя естественную убыль тела и лица и практически не добавляя от себя усиления возраста. Она, имея свои годы, выглядит гораздо на больше, уходя корнями в глубокую древность, будто вот-вот расстанется с последним вздохом уходящей жизни.
