С Федором Александровичем Лешечка, как ни странно, встретился в пивном баре — подумать только, такое ненадежное место, а именно здесь определилась дальнейшая жизнь… Было жарко, парило. Лешечка обошел уже весь центр, тщательно подмечая все новое, появившееся в городе за те два года, что был он в отлучке. И в тот момент, когда смотреть больше вроде было уже нечего, когда надо бы возвращаться домой, да не хотелось: дома мать начнет пилить про его трудоустройство, — Лешечка вспомнил, что как раз здесь, под высоким речным откосом, под бульваром, на котором он уже бесцельно, до ломоты в горле, выкурил три сигареты, стоит на радость распарившимся дачникам и прогуливающимся в жаркий день гражданам невысокий острожец с башенкой и частоколом. Конечно, не только для исторической красоты поставлен он горпищеторгом: с утра из ворот под липы, видевшие еще, наверное, князя Пожарского, выносятся пластмассовые столики, открываются в частоколе бойницы и дородные тетя Паша и тетя Ксюша начинают свой затяжной бой у пивного прилавка. И только вспомнил Лешечка эту милую сердцу картину, как горошина скатился по откосу и ахнул-таки от вековечности добрых традиций: все на месте — и острожец, и бойницы, и две дородные подруги. Только очередь к ним стала втрое больше — то ли жара над городом за два последних года загустела, то ли жаждущих прибавилось, то ли народ стал жить лучше, к пиву привязался теснее.
Очередь за пивом — свята. Примкнул Лешечка за последним пивцом и, несмотря на жару, терпеливо стоит. И уже, наверное, через полчаса, когда до бойницы осталось перед ним человек лишь пять, подваливает к нему Федор Александрович. То есть, конечно, просто незнакомый парень лет тридцати пяти в джинсах, подтянутый, в фирмовой рубахе и говорит:
— Слушай, солдат, возьми и мне заодно пару кружек. Ты вроде один, и пара кружек тебя не обременит? А я тебя лещом вяленым угощу.
— Возьму, — говорит Лешечка, — если у вас есть лещ, то лучше возьму по три — кружечки.
— Заметано, — соглашается парень, — бери по три.
За пивом, за столиком, под густой прохладной липкой и познакомились. Лещ оказался вкусным, жирным, в меру соленым и провяленным.
— А почему вы, Федор Александрович, — спросил Лешечка, — определили, что я солдат?
— Лицо у тебя, Леша, загорелое, руки загорелые, шея тоже черная, как раз по линии воротничка, а в распах рубашки видно, что больше ты загаром нигде не тронут. Да и стоишь ровно, от строя еще не отвык, волосы также не по моде, слишком короткие.
— Наблюдательный вы, Федор Александрович, человек!
— Специальность у меня такая: если хочешь жить — будешь наблюдательным.
Поговорили еще о разном.
Расспросил Федор Александрович Лешечку, как текла-протекала у него служба, про родителей, про жилье, про то, чем до армии занимался, про планы на будущее.
— Никаких особенно планов нет, — ответил на последнее ожидательно Лешечка. — Может быть, дальше учиться? В армии немножко шоферил, права есть, но на грузовик устраиваться не хочу. А на легковушку — кого-нибудь возить, кто меня возьмет.
Про выпивку Федор Александрович тоже очень подробно расспросил:
— Не пью, — скромно, не кривя душой, сказал Лешечка, — белого вина вообще в рот не беру, не люблю, красное не нравится, вот разве пиво.
И тут Федор Александрович и сделал несколько охмелевшему Лешечке такое предложение:
— А может, Леша, пойдешь работать к нам, в автосервис?
В первый же свой рабочий день, увидев низкие постройки, пыльный двор с искореженными машинами, основной зал со старенькими подъемниками и толпу разнообразных личностей, сгрудившихся у барьерчика мастера-приемщика Федора Александровича, Лешечка подумал: «Ну и в дыру я попал». Но отступать было некуда. Как говорится, давши слово — держись, а не давши — крепись. Единственное, что утешало Лешечку, это таинственные слова Федора Александровича, сказанные еще при первом свидании: «Тебе, Леша, будет неплохо. И помни, ты родился в рубашке. Мы бы ни за что незнакомого паренька на работу не взяли, но ученика, который был на твоем месте, забрали в армию, а «сверху» нас предупредили, что если быстро кого-нибудь не возьмем, то ставку закроют». Это туманное признание как-то «грело» Лешечку в первый день: значит, не плевое место, почему-то решил он, не только сотня в месяц, а будет, наверное, еще некое попутное вспомоществование — тридцатник или полсотня в месяц набежит за разные услуги. В общем-то он, конечно, догадывался, что идет работать не провизором в аптеку.
Когда Лешечка уже переоделся, познакомился со своими товарищами по работе, а было их человек двадцать, по громкой связи назвали его фамилию, и перед самым звонком состоялся короткий разговор с Федором Александровичем. Вернее, вот что сказал ему мастер-приемщик:
— Я тебя, Леша, ни о чем не предупреждаю и ни о чем не говорю. Смотри сам, потом во всем разберешься.
«Потом» наступило очень скоро. Лешечка оказался сообразительным малым. Уже в первый день он увидел, как быстро красненькие бумажки порхают не только у кассы, по и по разным темным углам цеха. И уже через год он стал приличным слесарем-мотористом, даже поступил в техникум. За этим «потом» замаячили и разные «тряпки» и «деревяшки», и двухкомнатная кооперативная квартира, и такая дружба с Федором Александровичем, что и водой не разольешь.
Вглядываясь в лица своих коллег после года совместного труда, он думал: почему же клиенты не возмутятся? Никто не стукнет кулаком? Случается как бы наоборот: чем больше они выжимают из клиентов, чем больше ломят за отсутствующие на складе дефицитные детали, тем с большей благодарностью те уезжают со станции. К примеру, больше чувствуют тепла и дружбы к нему, к Лешечке, угодливее предлагают (кто чем богат): завмаг — копченой колбасы, мясник — парного мяса, артист — билет в театр, писатель — свою последнюю книгу, продавец из галантереи — простыни и хлопчатобумажные рубашки. Почему, когда у этих неумех ломаются машины, они ласково зовут его Лешечкой? Да есть ли у них у всех гордость!
Уставая от своих размышлений, Лешечка мечтал: «Эх, стать бы директором!» Он-то знает, как одним ударом наладить хотя бы относительный порядок! Ведь не совсем глупая голова написала в правилах внутреннего распорядка станции: «Не разрешается вход на станцию посторонним лицам и выход во время рабочего дня служащих станции за проходную». Но, видимо, сам Федор Александрович (а может быть, и недосягаемый Кирилл Аствацурович?) подобрал глухую Анну Тимофеевну, которая вечно вяжет чулок и следит только за тем, чтобы без пропуска кто-нибудь не вывел с территории станции машину. Крутится как сумасшедшая вертушка у входа. Топайте, добрые молодцы, в любую сторону.
Но это все мелочь, это лишь сахарок, чтобы присыпать хлеб с маслом. Главный добытчик — Федор Александрович. Вот это артист, это поэт своего дела! Вежлив, внимателен, раздевает только под аплодисменты жертвы. Сколько уловок и какое знание людей!
— Основную шестереночную пару для сороковки? К сожалению, дорогой человек, уже полгода к нам ничего не поступало. Вот для тридцатисильного двигателя — я вам за милую душу.
— Ну помогите! Я в долгу не останусь.
— Наш долг — вам помочь.
— Ну что-нибудь сделайте!
— Знаете что, дорогой, — Федор Александрович сама любезность, — сходите в цех к ребятам, может быть, они что-нибудь придумают. Лешу там поищите или Сережу.
Но Федор Александрович уже с восьми утра знает, что клиенту нужна основная пара. Еще только он открыл окошечко, как просунулась голова и спросила у Федора Александровича, который что-то старательно писал:
— Основную пару для сорокасилки поставите?
Не поднимая головы, Федор Александрович негромко говорит:
— Товарищи, давайте по порядку. Сначала заявки на развал и схождение. Есть на развал и схождение колес?
Это на сорок минут.
За эти сорок минут Федор Александрович уже сбегал в цех.
— Леша, возьми у меня в портфеле основную пару для сорокасилки.
— А сколько, Федя?
Федор Александрович выкидывает четыре пальца. Значит, в четыре раза дороже госцены — сто рублей. А сам мило и сдержанно:
— У нас с тобой, Леша, семьи, а накладные расходы так велики.
И снова Федор Александрович на своем рабочем месте.
— Инвалиды Великой Отечественной войны есть?
Этот народ умеет постоять за себя. С ними лучше по-хорошему, и если не помочь им, то хотя бы прикрыться ими. Очень хорошо с утра парочку или хотя бы одного загнать на подъемник. Они народ терпеливый. Их, главное, поднять на подъемник, что-нибудь отвинтить, а потом ребята могут отлучаться, выходить на двор, на площадку, на десять — пятнадцать минут, снова подходить к поднятым машинам, что-то не торопясь делать и снова бежать к основным клиентам. У инвалидов времени много. Для них важно, что их машины приняли в работу. Они потерпят. А зато ему, Федору Александровичу, очень удобно. Очередь из ничего не понимающих, еще не притерпевшихся к его системе клиентов растет, ропщет. Федор Александрович мастерски предотвращает скандал. В их деле главное — гласность. Как у врача: если пациенты все со слов врача о себе знают, они и потерпят.
