– Не кажется ли тебе, Скотт, – сказал я гомеопату (он перестал есть, чтобы рассмотреть гостей), – что прекрасное всегда начинается с групп посвященных?
– Известное дело. Но они быстро исчезают или быстро развиваются. А их развитие тоже смертоносно для них.
– Всегда?
– Да. Чтобы развиться, они вынуждены говорить на популярном языке, т.е. элементарно. Элементарность выравнивает все, в конце всегда остается одно и то же.
Неожиданно для себя самого я обиделся.
– Не надо недооценивать эти вещи, Скотт. Ну, а если где-нибудь существует группа людей, которая делает свое дело тысячу лет? Вот ты говоришь, выравнивание повторяется. Но даже в самые прозаические моменты и в самых прозаических местах ощущение чьего-то далекого присутствия, наполняющего другим смыслом всю жизнь, не покидает меня. Ты не допускаешь, что оно человеческое?
Однако Скотт не пожелал вести этот разговор. Дружески похлопал меня по руке и принялся за завтрак.
Я продолжал наблюдать за адвокатом и художником: каждый попавший сюда человек принадлежал к тем, кто качается между двумя почти одинаковыми фразами, отброшенными на противоположные полюсы земли, посредством одного-единственного «нет» – «прекрасные и таинственные слова – иллюзия» и «прекрасные и таинственные слова – не иллюзия».
Пиа встала, попрощалась с гостями и ушла на кухню. Перед тем, как исчезнуть, она подала мне знак последовать за ней.
Он – тот, кому читают лекции, кого возят по городу. Часа через два, – сообщила ему Пиа, – поедем в Стокгольм; покатаем тебя по столице в последний раз. Ты доволен? Конечно, хотя… Двое друзей Альмы привезли ей новость: в Штатах вышла книга о «Брандале»! И действительно, один американский врач жил тут целых три месяца, с тех пор прошло уже два года, и убеждал их, что возьмется за это дело. Сейчас стало ясно – он из тех, кто не бросает слов на ветер! Альма расплакалась, а потом решила «отпраздновать событие вместе с Петером» – покатать его по Стокгольму!
Новость воодушевила и Пиа, она продолжала болтать, не дожидаясь ответа. Петер осмотрелся – у него был вид человека, нуждающегося в помощи; но в такие моменты способность к выживанию полностью превращается в личное дело. Ничто не могло подтвердить сильнее, что Альма любит его, ничто не могло сравниться с ее бурно выраженным желанием поблагодарить благосклонную судьбу, сделав ему добро – ему, а не другому… Что бы сказала старая женщина, если бы знала, что он убеждал Пиа покинуть дом?
Положение, в котором оказывались многие люди: чувство благодарности вступает в противоречие с жгучим желанием восстановить справедливость… Комбинация, некоторой нет выхода: что бы ты ни предпринял, в душе останется чувство горечи.
Он наскоро извинился и, оставив свою подругу в растерянности, вышел. Пока Питер был с ними, жизнь в доме Альмы текла просто и логично, а теперь начала вновь обрастать противоречиями. Стоило ли сегодня вести разговор с Пиа, пытаться ее разубеждать, посоветовать остаться в «Брандале»? Ведь что бы там ни было, разве работа не удовлетворяла ее, разве они не обязаны были уберечь этот дом – остров, пропитанный духом щедрости, в мире, которым правит власть денег.
Темно-красные деревянные домики были в двух шагах от Петера, и трое рабочих (они знали его давно) приветливо помахали ему с верхнего этажа. Возможно, этот насыщенный красный цвет, ярко выделяющийся на фоне бледных красок севера, помог ему разорвать привычный круг мыслей: главным критерием стоимости всего окружающего для него по-прежнему оставалось отношение к нему самому. Если так будет продолжаться и дальше, дело труба… Он старался не забывать слов Питера: «…Я хочу, чтобы ты знал о Пиа все, что известно мне…» Его друг давал ясный отчет в том, что говорит, придет день, когда он. Питер, продолжит свой рассказ, доведет до конца… Возможно, Пиа в понимании Питера – это нечто другое, как, скажем, для самой Пиа слово «Калифорния» значит гораздо больше, чем просто название одного из американских штатов.
Разорвать привычный круг мыслей означало проникнуть в пределы иной логики, одна из первых аксиом которой состоит в том, что случайная ответственность, временно воодушевляющее нас чувство долга не приносит истинной пользы.
Вереница знакомых мыслей неотделима от вереницы личных впечатлений и чувств. Масштабы возложенной Питером ответственности неизмеримо выше благодарности, которая могла послужить камнем преткновения. Личные переживания обрекали его на роль посредственности. Поддавшись воле чувств, он никогда бы не узнал, что находится по ту сторону барьера, как никогда бы не попал на тот берег широкого канала с парусами и чайками (его глаза были неизменно обращены в ту сторону). Разве сама Альма не учила его тому, что первым условием чувствовать себя свободным является умение все взвешивать, смотреть на себя как бы со стороны? Да, эти мысли были мудрыми в отношении отнюдь не свободного, а порабощенного разума… Но Петер чувствовал, что ему чего-то недостает, какой-то нужной связи… К тому же он ощущал опасное дыхание холода…
,Пиа сидит за рулем, он – возле. Позади – Альма и Таня Харрис. Главная цель их поездки – галерея современного искусства. Он умолчал о том, что был в ней. Разве не ясно: больше всего переживаний выпадает на долю того, кому ничего не надо. Убедившись, что такого человека не сковывает мелочная цель, мир распахивает перед ним свои богатства Петер знал уже не только Пикассо, Шагала, Миро, Брака, но и Кандинского, и Леже… Странно, эти художники показались ему хорошо знакомыми, намного больше, чем следовало ожидать человеку, видевшему их картины всего раз в жизни, считавшему себя полным невеждой в живописи. Тревога, душевные раны… Впрочем, да, увиденное напоминало глаза пациентов «Брандала». Глаза Зигмунда, покинувшего их дом. Хаотичность линий и точек, истерично рассеянных страхом. Мир, спроецированный на разбитую душу. Эта живопись принадлежала к числу самых честных и самых мужественных человеческих творений эпохи. Хаос охватывает не окружающий мир, а самого человека, мир которого означает нечто большее. «Спроецированный на разбитую душу», он кажется бессмысленным. Почему же он, Петер, не понял этого с первого раза? В бескрайнем море повседневности привычка стирает грани между ненормальным и нормальным, изображение ненормального способно вызвать в нас всего лишь легкое беспокойство. Нужно было видеть, как меняются глаза пациентов, видеть спокойный взгляд Крего, когда он, пересилив страх, сказал: «Возьму ссуду и построю дом -такой как „Брандал“!
Под влиянием картин, их хаотического мира группа разобщилась. Под конец все собрались у входа, и Петер мимоходом услыхал, как Пиа по-детски бездумно воюет в полупустом зале с Таней Харрис. Бездумно ли? Возможно, Пиа считает, что все эти произведения не заслуживают особого внимания, что все они, бывшие модными еще вчера, нынче безнадежно устарели? Немного растерянный, не понимая ее поведения перед лицом надвигающейся на нее душевной тревоги, он инстинктивно замедлил ход перед скульптурой – изображением козы, завернутой в автомобильную шину. Его спутницы, подойдя, встали рядом. Альма бросила на него испытующий взгляд.
– Природа в контакте с техникой, которая ее уничтожает, – произнес он с ученической готовностью.
– Я воспринимаю эту работу так же. Все это не может не вызывать тревоги, правда, Петер? Искусству известно о массовом человеке больше, нежели он сам знает о себе.
– Все эти художники уже устарели, – вмешалась Пиа, заставив его вздрогнуть. – Искусство должно измениться…
Альма повела их в сад, где под зонтами были установлены столики. Усадив Таню Харрис за один из них, они направились к буфету. Альма, взяв несколько сэндвичей и бутылок кока-колы, понесла поднос к столику, осторожно ступая по крупному зернистому песку. Петер сказал, чтобы Пиа выбрала себе пирожное. (У него в кармане было пятьдесят крон. Это были последние деньги. Сто крон Петер отдал Альме после посещения Борефа – он имел право распоряжаться гонораром по своему усмотрению). Пиа зарделась от удовольствия.
– Ну зачем ты? У тебя ведь нет денег.
– Немного осталось, я хочу их истратить.
– Знаешь, я позволяю себе такое крайне редко… Но для меня полакомиться пирожным – настоящий праздник…
– Тебе не хочется нарушать режим питания, но, по-моему, ты могла бы позволить себе такую роскошь… раз это доставляет тебе удовольствие…
Девушка опустила глаза.
– Я очень бедна, Петер.
Он заказал четыре куска фруктового торта. Пиа, взяв поднос с тарелочками, пошла вперед. Он заметил, что цвет волос у нее был тот же самый, что и у Тани Харрис.
Петер, которого поразила безапелляционная уверенность Пиа в том, что картины, висевшие в залах галереи, безнадежно устарели, инстинктивно огляделся по сторонам. Будущее, верно, таилось где-то рядом, среди окружающей их повседневности. За соседним столиком расположилось семейство туристов-южан: мать, отец и маленькая дочь. Все трое были босиком (их обувь выглядывала из полиэтиленового мешочка). Эта босоногость отнюдь не была артистичной, скорее – безвкусной, но зато они, по всему видно, чувствовали себя как дома. Сбоку от них сидели две девушки со значками на блузках – работницы музея. У одной из них, той, что в очках, был прекрасный белоснежный цвет лица. Перехватив взгляд Петера, девушка откинула назад красивую головку и зажмурилась. Она сняла очки, и по ее на первый взгляд кажущемуся неподвижным телу пробежала чуть заметная дрожь, каждая клетка его излучала тайную негу. Легким движением руки, как бы случайно, девушка приподняла край юбки.
