Ознакомительная версия.
— Вас, знаете ли, видно.
— Даже не сомневаюсь, — ответил я, принимаясь снимать свой, Лльва, костюм.
Я и вправду не сомневался: за гобеленами вполне могли скрываться крошечные смотровые глазки, совпадающие с пустыми глазницами охотников и мифологических бражников.
— И слышно тоже, наверное, — сказал я. Микрофон под матрасом жадно впитает всю акустическую драму. Я оказался в ловушке, но я сам запустил этот процесс в тот вечер в кампусе. Один плюс один равняется одному, когда речь идет об особо тяжких преступлениях или смертных грехах. Проверить, заперта ли дверь — эта была лишь пустая формальность. Да, заперта. Прежде чем подойти к двери, я уже успел снять рубашку. Катерина, понятное дело, потеряла дар речи и оцепенела от ужаса, от потрясения, от неверия в происходящее, когда я встал перед ней голый, пьяный, угрюмый. — Вас, знаете ли, слышно.
Запела птичка по-другому.
— Придется нам дойти почти до предела, — сказал я Катерине. — Доверься мне. Я не перешагну границу. Мы на сцене, вот и все. Спектакль закончится, когда дверь отопрут и нас выпустят.
Я провел рукой по настенному пульту управления, и свет погас. И посреди морфемы смолкла птица. А потом я уже был в просторной постели, где вступил в короткую борьбу с Катериной, слишком слабой и одуревшей от транквилизаторов, чтобы меня удержать. В то причастие в серебряной фляжке, которое мне пришлось выпить, были, вне всяких сомнений, подмешаны шпанские мушки или еще что-нибудь в том же роде, но истинным возбуждающим средством для меня послужила та распутная мадонна-наездница. То, что она начала, сейчас можно было закончить. Это ее, растолстевшую, я сейчас обнимал. Катерина вяло сопротивлялась, судорожно задыхаясь, но я шептал ей на ухо: Это просто спектакль, спектакль. Мне вспомнились строчки из сочинения графа Рочестера, процитированные однажды профессором Кетеки, чья фамилия, как я понял только теперь, была созвучна Китти Ки: Уж залп готовлюсь дать я из ствола! Внизу та молния, что выжжет все дотла! Мне надо сдерживаться надо сдерживаться надо сдерживаться.
Адский стук в дверь и пронзительные женские голоса вызвали противоспазм. Я мгновенно выскочил из постели, извергая семя на дункелевские овчинные коврики. Все еще извергаясь, нашел на ощупь пульт управления, включил свет, а вместе с ним и птичий голос, сообщавший, что нас, знаете ли, слышно. И сказал Катерине:
— Одевайся. Все кончено.
18
— Было бы справедливо, — повторил доктор Фонанта, — позволить им провести остаток их брачной ночи — радость которой была изрядно подпорчена травмой от столь внезапно и грубо прерванного удовольствия — где-нибудь в городе — скажем, в добрачном доме невесты. В конце концов, цирк все-таки не совсем подходящее место для начала медового месяца. Сей юной паре нужен покой. Они это заслуживают.
Фейерверк закончился, взошла четвертушка луны. Дункель осматривал трейлер на предмет следов осквернения. С его зрением было непросто как следует разглядеть пол, не опустившись на четвереньки, чего он не сделал. Катерина стояла рядом со мной, неестественно оживленная и веселая. Кольцо с ее безымянного пальца куда-то делось. Может быть, Дункель найдет его позже у себя в постели. Я снова надел костюм Лльва, с моим скудным имуществом, рассованным по карманам. Умберто по-прежнему удерживал мисс Эммет. Ножницы у нее на поясе поблескивали в лунном свете. Она все твердила:
— Ужасная женщина, гадкая женщина. Подслушивает, пытается подсматривать. Заманила мою Китти Ки в эту пакость с ее гнусным сыночком, а потом подслушивала и подсматривала. Будь здесь наш бедный Майлс, уж он-то бы разобрался и с сыном, и с матерью. Он бы им показал. Гнусная семейка.
Кто-то явно пытался выцарапать Адерин, Царице Птиц, здоровый глаз, хотя крови из слезного протока вытекло всего ничего. Она сказала:
— Он никуда не поедет. Не сейчас, если не вообще. У матерей свои права. Нам надо многое сказать друг другу.
— Теперь ваш сын — женатый мужчина, — улыбнулся доктор Фонанта из своего инвалидного кресла. — Он волен поехать куда захочет, и туда же поедет его жена.
— Женатый он, как же! — воскликнула мисс Эммет, и уже не в первый раз. — Я этой женитьбы не допущу. Грязный трюк у меня за спиной — вот что это такое. Я в полицию заявлю.
Я себя чувствовал очень странно: слабый, но не больной, грешник и мученик, под угрозой и вне опасности. Доктор Фонанта сказал очень мягко:
— Не надо в полицию, мисс Эммет. Давайте не будем. Ни к чему вмешивать в это дело полицию.
Мисс Эммет примолкла. Я сказал:
— Я, мам, отсюда валю. С Катериной. Я, на хрен, в вашу игру сыграл, и с меня, типа, хватит. Мы далеко уезжаем, совсем далеко. Деньги есть, у нее куча денег, так что нам есть на что жить. Ты же сама согласилась, мам. Ты же нас благословила жениться и тем самым как бы уже согласилась. Типа, нам надо жить своей жизнью и все такое, нет?
— Да, — устало ответила Адерин. — Но кое-что еще нужно уладить, bachgen. Чтобы я окончательно убедилась.
— Чего ты, мам, хочешь? Еще не все из меня выжала?
— Это все между нами, bach. Только мы с тобой, вдвоем. Ненадолго.
Доктор Фонанта отрывисто дернул плечом и сказал:
— Что ж, вполне справедливо. Умберто отвезет Катерину с мисс Эммет в город. Ваше здесь пребывание, мисс Эммет, было недолгим, но небогатым событиями его точно не назовешь.
— Женаты, как же! Пока я лежала в отключке и смотрела кошмарные сны.
— Вы, мальчик мой, как я понимаю, потом сами найдете, на чем добраться. Идите с мамой. Думаю, это в последний раз на какое-то время.
— A если я откажусь, мам?
— Ты не можешь отказаться, bach.
Да, я не мог. Она повела меня обратно к большому шатру, а мисс Эммет кричала мне вслед:
— Держись от нее подальше, слышишь меня? Женаты, как же!
Теперь, когда я вспоминаю тот вечер, мне кажется, я заранее знал, что должно произойти, хотя, может быть, это снова проекция, пресловутая мудрость задним числом, причем очень задним. Но с другой стороны, если мы признаем логику единого целого, то откуда еще взяться теперешнему пониманию давних событий, как не из той молчаливой прогулки к манежу, заключавшему в себе единственное волшебство Адерин, и не из всего, что случилось потом и к чему я был готов? В шатре еще горели рабочие прожекторы, и парочка клоунов спорила о метатеологии под последнее выдохшееся шампанское. Млекопитающие уже спали, но птицы бодрствовали, чистили перья. Адерин сказала клоунам:
— Нам с сыном надо тут кое-что отрепетировать.
— Финсен в этом вопросе упрям как онагр. Онагр, как я, наверное, уже говорил, и не раз, — это дикий осел. А? Что? Да, уважаемая, да. Уже уходим.
Этот гаер до сих пор был с красным носом, в огромных клоунских ботинках. Он ушел вместе с коллегой, который был немцем и знал все о Штраусе и романтической школе: этот был в драных джинсах с нарочито яркими огромными заплатами.
Я сказал:
— Этот цирк, на хрен, прямо бурлит интеллектуальной жизнью. Доктор Фонанта, типа, пример подает. А тут еще ты со своим переходом от чистоты и невинности, на хрен, к прикладной теологии сексуального маньячества.
— А теперь, мальчик, давай-ка начистоту. Игры закончились. Что ты сделал с моим сыном?
— Твой сын стал другим человеком, мам. Женатый мужчина теперь, понимаешь. И в других отношениях тоже растет.
— Ты Майлс Фабер, — сказала Адерин. — Эта девочка — твоя сестра. Ты совершил смертный грех, и, наверное, лишь для того, чтобы скрыть другой смертный грех, а именно убийство.
Она отбросила свое валлийство, но приготовилась впасть в пылкий hwyl[31] провинциального кальвинистского проповедника.
— Что за бред, на хрен? Ты ж сама понимаешь, что это бред.
— Мой сын сделал немало плохого, и ему часто грозили расправой, во многих местах. Я боялась за него и здесь. И попросила полицию за ним присмотреть, и извинилась за все, что он уже мог натворить. А в полиции мне сказали, что мой сын назвался Майлсом Фабером.
— А разве нельзя иногда назваться чужим именем? Иногда даже нужно, мам. А если я назвал фамилию девушки, которую люблю, то это лишь потому, что ее имя звучит у меня в голове словно музыка, на хрен.
— Ничего у тебя не получится. Я догадываюсь, что могло произойти, хотя боюсь даже думать об этом. Мне было бы спокойнее думать, что ты и вправду мой сын, живой и здоровый, а теперь и женатый на девушке из хорошей семьи. Ты жил неправильно, плохо, если ты и вправду мой сын, но я все равно тебя любила. А начиналось-то все хорошо. С самого дня твоего рождения, самого лучшего дня в году, ведь это был Nadolig. Но, говорят, в тот же день родился и Большой Черный Иисус, и он, должно быть, боролся с Белым над твоей колыбелькой и поцарапал тебя прежде, чем его изгнали. Если ты и вправду мой сын, если, если, если…
Клише: голова у меня шла кругом и т. д. и т. п. Из всего этого града старого железа, обрушенного на меня, я выхватил на лету ржавую кочергу и приготовился метнуть обратно.
Ознакомительная версия.
