Доктор Маршалл говорила, что безвыходных ситуаций не бывает, и я обязательно найду путь, по которому смогу выбраться из этого запутанного лабиринта. Я рассказывала ей обо всем — о снах, о знаниях Роджерсона, о наркотиках. О том, как он забрал меня с вечеринки, о том, какой необыкновенной и особенной я себя чувствовала, когда была с ним.
— Нельзя оставлять это без внимания, — сказала терапевт, когда я поделилась с ней этим. — Если бы ты не любила его, ничего бы не случилось. Но ты любила Роджерсона и все еще любишь, так что сейчас тебе нужно принять это в самой себе, тогда ты сможешь его отпустить.
Я пыталась. А еще я пыталась принять ту девушку с фотографии — ее застывшие глаза, отсутствие эмоций на лице, свежие и старые синяки. Думать о ней было больно, но она была частью меня, связывала ту, кем я была, с той, кем я стала. Сейчас я уже не старалась быть той же девушкой, какой была с Роджерсоном, или той, какой была до ухода Кэсс. Я хотела стать той девчушкой, которая сидела в углу с книжкой, сосредоточенно читая вместо того, чтобы носиться по дому.
Еще я старалась не думать о бесконечных «если бы». Если бы я осталась тогда с Майком Эвансом. Если бы у меня вообще не было возможности уйти куда-то с Роджерсоном. Если бы я поделилась с родителями или Риной, что он ударил меня. У меня было много моментов, в которые мне хотелось бы вернуться, но я знала, что это невозможно, значит, мне оставалось лишь начать все заново. Фотографии, которые привезла мне Боу, напоминали мне обо всем, к чему я все еще могу вернуться, и это действительно поддерживало меня.
Но я не всегда контролировала свои мысли, и мне все еще снился тот день, когда мы сидели у МакДональдса, и я спросила, сколько длится вечность.
— Роджерсон! — позвала я тогда, и он обернулся, улыбнувшись мне. — Роджерсон, — тихонько звала я ночью, хоть и знала, что сейчас он не может мне ответить.
* * *
Наконец, у меня наметился реальный прогресс. С каждой конфеткой в кабинете доктора Маршалл, с каждой идиотской поделкой на занятиях творчеством (кособокая пепельница, сносная кормушка, пара хороших шнурков и впечатляющее ожерелье) и с каждым днем посетителей на свое место словно вставал какой-нибудь из кусочков паззла. Я даже несколько раз попыталась написать Кэсс ответ, но не знала, с чего начать. Открыв дневник, я перечитала все, что написала для нее, когда слова легко приходили на ум. Листая страницу за страницей, я прочитала собственную историю и снова убрала блокнот. Наверное, я еще не была готова рассказать все это даже собственной сестре, ведь даже я не знала, чем все закончилось.
Но я уже достала камеру из чехла и сделала несколько снимков — ничего особенного, просто предметы, на которых мы тренировались на курсах, никаких лиц. Боу взяла их в Центре искусств для меня и принесла, когда в следующий раз пришла меня навестить. Мы сидели в светлой комнате и изучали наши снимки, критикуя свет или, наоборот, радуясь удачному ракурсу. Чуть позже я начала снимать то, что видела в «Эвергрине»: высокий стакан с молоком на столе, фонтан и кружащиеся возле него листья, дорожки, по которым мы гуляли с мамой.
Во время наших с ней прогулок, мы стали больше разговаривать, обсуждали наше детство, Кэсс и то, как мы по ней скучаем. Я начала видеть в маме личность, женщину, а не просто маму, любящую печь. И, когда я почувствовала в себе силы для портретного снимка, я выбрала именно ее лицо.
Мама сидела на лужайке, скинув обувь и скрестив ноги, откинув голову и смеясь, а весенний ветер развевал ее волосы. Мы только закончили наш с ней маленький пикник, и возле нее лежала упаковка шоколадных чипсов и несколько веточек винограда.
С папой мы упрямо прорывались сквозь карточные игры, и уже перешли к раунду «Хитрые буби», пригласив играть с нами двух ребят с моего этажа, пытавшихся избавиться от наркотической зависимости здесь, в «Эвергрине». Они играли на сигареты, но, объединившись в команду, мы с папой были непобедимы, так что довольны были даже медсестры. Папу я тоже сфотографировала, когда он нетерпеливо перетасовывал карты. На его лице было написано азартное нетерпение — он был в предвкушении очередного карточного сражения. Последней игрой в книге была «Картина пяти карт», но я надеялась, что окажусь дома прежде, чем мы до нее доберемся.
И, наконец, когда ко мне приходила Рина, я словно забывала о больнице и терапии, снова превращаясь в обычную старшеклассницу. Мы болтали обо всем, она приносила мне «Космо» и сумку, набитую шоколадными батончиками, а однажды даже притащила маленький радиоприемник, и теперь я могла слушать музыку. Мы валялись на траве, хихикая, или делали друг другу маникюр. Я расспрашивала ее о чирлидинге и Джеффе (все-таки она решила, что он довольно-таки симпатичен, чтобы встречаться с ним достаточно долго). А еще Рина осторожно передавала мне то, что услышала о Роджерсоне то там, то сям. Его адвокату не удалось выиграть дело, заведенное против Роджерсона после того, как стало известно, что он избивал меня, и теперь все выходные он проводил на исправительных работах в местном зоопарке, вычищая клетки. А жил он теперь вместе с Дейвом и Мингусом в маленьком желтом домике — видимо, отец не потерпел его присутствия в доме, хотя точно Рина не знала. Она столкнулась с ним на заправке, и он резко развернулся и пошел в другую сторону, избегая ее взгляда. Я понимала, что вполне могу снова встретить его где-нибудь, но доктор Маршалл убеждала меня, что теперь я в безопасности, и ничто мне не угрожает.
Даже после того, как я покину «Эвергрин», я должна буду участвовать в так называемой «системе проверки и баланса» — что означало групповую терапию один раз в неделю еще в течение года, чтобы мои врачи могли убедиться, что со мной все в порядке. Наверное, это было перестраховкой, но сама мысль о том, чтобы начать все с чистого листа, немного меня пугала. Раньше все в школе обсуждали Кэсс, теперь же на ее месте оказалась я. И это, должно быть, нелегко, ведь все, через что прошла я, было гораздо хуже, нежели просто побег из дома.
Иногда я рисовала в своем воображении, как встречаю Роджерсона где-нибудь. Думала ли я, что он снова ударит меня? Нет. Я пройду мимо слишком быстро. Но ведь есть совершенно разные возможности: мы встретимся на заправке, на вечеринке или просто на улице. В одном сценарии от просто проходил мимо, словно меня не существовало. В другом — он злился на меня, а в третьем — был милым, и мне становилось неловко. Я не знала, чего ожидать, и потому придумывала все новые и новые варианты нашей встречи, чтобы быть готовой ко всему, что бы ни произошло.
Я провела несколько месяцев в ощущении, что я нахожусь под водой, в Стране грёз, а вокруг меня плавают русалки, поют мне, и я опускаюсь все ниже и ниже на дно. А теперь, после «Эвергрина», я поняла, что начала плыть, с силой загребая воду руками, и вот я уже могла видеть полоску берега вдалеке. И, каждый раз, когда мне становилось страшно, я представляла этот берег и говорила себе, что сегодня он стал чуточку ближе, чем вчера. Я справлюсь с этим, пусть даже на это понадобится время, ведь и разорванная картинка не сложится в один день. Нашелся нос, заняла свое место шея, почти сложилась прическа. Когда фотография будет готова, я собиралась склеить ее и повесить на стену в своей комнате. Я повешу на стены все сделанные мною снимки — пусть меня окружают те, кого я люблю!
— Кейтлин?
Я повернулась к маме, мельком глянув на застеленную кровать и собранную сумку. Я смотрела в окно, на фонтан и причудливую сеть дорожек, которые были моим видом из окна в последнее время.
— Да?
— Ты готова?
— Почти, — отозвалась я. Все, что мне было нужно, я упаковала — кособокая пепельница, кормушка для птиц и фотографии: я, Джинджер, доктор Маршалл с вазочкой леденцов на коленях, и та безумная мозаика, которую я собрала в единое целое. Дневник был прижат к моей груди, я не хотела выпускать его из рук.
— Хорошо, я подожду снаружи, — мама с улыбкой кивнула и вышла за дверь. Ее каблуки простучали по стеклянному коридору, а я достала из чехла камеру и сняла крышечку с затвора. Солнце било прямо в окно, и я встала перед зеркалом, настраивая фокус, чтобы изображение было четким.
Девушка за стеклом выглядела совершенно иначе, она не была похожа на ту, которая приехала сюда. Я немного набрала вес, кожа очистилась, а волосы стали длиннее. На мне была красная футболка с коротким рукавом, и был виден загар на руках — чистых и гладких, как у остальных девушек. Я опустила камеру на уровень талии и положила палец на кнопку затвора, улыбнувшись девушке в зеркале. Она улыбалась в ответ, склонив голову набок, и я знала, что она понимает все: историю Кэсс, историю Роджерсона и мою собственную историю. Я внимательно смотрела на нее — и, наконец, нажала на кнопку, сохраняя еще одно лицо для своей коллекции. Щелк!
