Только он собрался сесть на приготовленную ко сну постель, как в углу вспыхнул пучок света, поискал его и замер на его лице. Ослепленный Бруно поднес к глазам руку: он решил, что это настоятель.
— Откуда это ты явился? — прошептал голос.
Нет, это был не настоятель, а отец Грасьен. Бруно облегченно вздохнул. Карманный фонарик продолжал двигаться и высвечивать его лицо.
— Впрочем, об этом можно и не спрашивать, — снова заговорил монах. — Надо думать, ты убегаешь и бродишь ночью по дорогам не для того, чтобы готовиться к экзаменам.
— Послушайте, отец мой, — сказал Бруно, поднимаясь с кровати и подходя к монаху. — Сейчас я вам все объясню…
— Нечего мне объяснять, — ответил отец Грасьен; голос плохо слушался его и звучал необычно резко. — Я все знаю, слышишь, все, поэтому даже не пытайся отрицать. Вот она твоя неземная любовь! Может быть, ты и теперь станешь уверять меня, что бегаешь по ночам к этой женщине, только чтобы беседовать с ней? Ты подло обманул меня, Бруно!
— Нет, — живо возразил Бруно, — я вам тогда не солгал. Когда мы с вами разговаривали, еще ничего не было между мной и… — ему не хотелось называть имя Сильвии, — словом, между нами. И потом, не может, это считаться злом! Я счастлив, как никогда.
Отец Грасьен ответил не сразу. Он потушил фонарик, и Бруно с трудом различал в темноте его силуэт возле умывальника.
— Ты даже не считаешь нужным просить прощения, — сказал он, наконец, глухим голосом. — Больше того: ты еще и похваляешься! А раз так, то знай: завтра же я поставлю отца настоятеля в известность о твоей связи с госпожой де Тианж. Он примет соответствующие меры, но теперь я уже не вступлюсь за тебя.
Несмотря на этот разговор, Бруно спал в ту ночь как убитый и наутро вовсе не чувствовал себя невыспавшимся; весь день он ждал, что его вот-вот позовут к настоятелю. Наконец вечером, когда он вышел подышать воздухом на площадку для игр, к нему подошёл настоятель. Бруно приготовился отчаянно защищаться и уже сжал зубы, но большие влажные глаза монаха улыбались, а сам он держался довольно дружелюбно.
— Я только что получил письмо от твоей матери, — сказал он. — Она просит меня сказать несколько слов на венчании твоей сестры. Это очень любезно с ее стороны. Поскольку послезавтра ты едешь в Лилль держать экзамены, будь добр: поблагодари ее за внимание и передай, что я с удовольствием принимаю приглашение.
Он ни словом не обмолвился ни о сцене в приемной, ни о том, каким образом «все устроилось», как сказала бы госпожа Эбрар. Бруно был крайне удивлен и обрадован тем, что гроза прошла мимо, а потому даже не подумал расспросить монаха и обещал передать матери его слова.
Настоятель уже давно ушел, когда Бруно наконец осознал весь комизм ситуации. Он посмеялся в одиночку и пожалел, что не может отправиться к Циклопу и рассказать ему о случившемся. Дело в том, что, когда Бруно после обеда относил ему ключ, они слегка повздорили, и теперь Бруно не хотелось его видеть.
Циклоп тогда сказал, что теперь-то уж, он уверен, с романтической любовью Бруно все кончено.
— Ты добился того, чего хотел, мой мальчик, — довольно строго сказал он. — А теперь кончай. Иначе ты начнешь ходить по облакам или же, что более вероятно, окажешься в глупом положении. Черт побери, мужчина ты или еще ребенок? Возьми себя в руки, совладай с собой, посмотри на все это со стороны. Ты считаешь, что любишь Сильвию…
— Но я действительно ее люблю, — оборвал его Бруно, — я люблю ее и знаю, что это навсегда. Я не смогу жить без нее.
— Допустим, что так, — ответил Циклоп, презрительно фыркнув. — Но сейчас ты докажешь себе и мне как раз обратное. Ты возьмешь на себя инициативу разрыва и напишешь этой очаровательной крошке…
— Но вам-то какое до этого дело? — закричал возмущенный Бруно, чувствуя в эту минуту, что он почти ненавидит Циклопа. — Я еще могу понять, почему монахи хотят разрушить нашу любовь — они наблюдают за моралью, — но вы-то? Вы, для которого нет ничего святого? Оставьте меня в покое в конце концов!
— Нет, — продолжал Циклоп, — я не могу допустить, чтобы ты из безрассудства поставил на карту свое будущее. Если бы на твоем месте был кто-нибудь другой, то, возможно, я с любопытством наблюдал бы за тем, как он гибнет. Но я не хочу, чтобы такого юношу, здорового, с ясной головой, уравновешенного, засосала сентиментальная трясина. Подобная связь хуже, чем брак в двадцать лет. Уже сейчас ты стал рабом этой женщины, и, если ты не порвешь с ней немедля, она будет таскать тебя за собой долгие годы; она привяжет тебя к себе обещаниями, будет время от времени давать тебе доказательства своей любви — ровно столько, чтобы ты не охладел. И от тебя, мой мальчик, через два-три года ничего не останется.
Вот тогда-то обезумевший от ярости Бруно и выкрикнул в лицо Грюнделю, что он неудачник, завистник и правы были те, кто советовал ему, Бруно, быть с ним осторожнее. Ему следовало прислушаться к словам отца Грасьена, который назвал Грюнделя «жалким существом, затягивающим в пучину тех, кто к нему приближается». Бруно ушел, хлопнув дверью и даже не попрощавшись с Циклопом. А час спустя он уже забыл об этой сцене. Тем не менее вечером, успокоившись, он упомянул о ней в своем дневнике: «Лишний раз убедился, что Сильвия права: любовь в глазах людей — синоним скандала, и даже самые передовые выступают против нее».
Наутро наступил последний день пребывания Бруно и его однокурсников в коллеже. На следующий день в Лилле начинались экзамены на аттестат зрелости. В предотъездной сутолоке время бежало быстро: складывали книги, упаковывали чемоданы, прощались с учителями.
Настоятель, как добрый пастор, читал ученикам старшего класса соответствующую проповедь на тему о чистоте и об опасности случайных встреч во время летнего отдыха и, естественно, видел панацею от всех зол в горячих молитвах, обращенных к деве Марии-спасительнице. Затем он роздал всем на память образки, на обратной стороне которых написал каждому какое-нибудь «изречение». На том, который получил Бруно, были приведены рассуждения любимого автора монаха, по поводу гордыни. «Доблестный Шарль», в запотевших очках, патетически прощался с товарищами, которые, он знал, уедут и затеряются в этом бренном мире. После долгих лет совместной жизни в коллеже юношам было немного грустно расставаться, хотя они смеялись, обменивались адресами и давали несбыточные обещания писать друг другу. Бруно почувствовал на миг волнение, обнаружив на чердаке коньки, в которых он выписывал «восьмерки» на пруду Булоннэ в присутствии Сильвии и которые он тщательно упаковал. Он как раз раздумывал, стоит ли идти прощаться с отцом Грасьеном, когда вскоре после ужина его позвали к монаху. Бруно часто бывал у него в келье. Это была голая унылая комната с очень высоким потолком и стенами, покрашенными в высоту человеческого роста отвратительной зеленоватой краской. Вся мебель состояла из желтого соснового шкапа, железной кровати, маленького серого столика и двух стульев. Единственным украшением была репродукция «Сотворение мира» Микеланджело в довольно хорошей раме, висевшая рядом с отвратительным гипсовым распятием.
Монах предложил Бруно сесть, но, хотя в комнате было уже довольно темно, не стал зажигать электрическую лампу под белым стеклянным колпаком, спускавшуюся с потолка. Окно выходило в сад, и временами оттуда доносилось воркованье голубей отца Дамьена.
Взволнованный, раздираемый противоречивыми чувствами, Бруно не знал, что сказать, и ждал, чтобы монах заговорил первым. Хотя он пришел по приглашению отца Грасьена, тому, казалось, нечего было сказать. Монах молчал, склонив голову набок, положив руки на колени, и печально смотрел в окно. Бруно, которому все больше и больше становилось не по себе от этого молчания, в конце концов не выдержал.
— Вы знаете, отец мой, — сказал он, — что завтра мы покидаем «Сен-Мор». И перед отъездом, несмотря на все, что произошло, мне хотелось бы сказать вам…:— Он запнулся, подбирая слова, — …что я никогда не забуду всего, что вы для меня сделали…
Отец Грасьен, казалось, ничего не слышал. Он словно застыл, повернув голову к окну, и Бруно даже подумал, что, быть может, он молится. Юношу терзала мысль, что он вынужден будет отказать Грасьену в том единственном, о чем тот его попросит. Ну почему все люди не могут быть счастливы?
— Я много: мелился за тебя, Бруно, — сказал: наконец монах. — В течение этих последних месяцев и особенно последние два дня. Я бы так хотел, чтобы господь наставил тебя на путь праведный. О, я знаю, ты ответишь мне, что больше не веришь в него, но он еще верит в тебя, он от тебя не отрекся.
Он обратил к Бруно лицо, которое в полумраке казалось еще более землистым и изможденным, чем всегда, и пристально посмотрел-на юношу.
— Ты очень изменился, Бруно, но ты, конечно, сознаешь, что вступил на порочный путь. Ты не можешь не понимать, что нехорошо быть рабом своей страсти, своей грешной любви! С этим нужно покончить, надо взять себя в руки.
