Потом он все-таки перестал запоминать ящерок. Решил не нарушать какое-то жесткое, не совсем понятное ему самому правило.
Его тело начало распухать. Наблюдая за превращением своих ног в белесые аэростаты, он не признавал их за свои. Сначала ушли голоса, а теперь и плоть уходит.
Никто не приходил его допрашивать.
Стало трудно встать или даже изменить позу на матрасе; он осознал, что близится время, когда он превратится в коллекционера неизлечимых синдромов. Точнее, они сами придут и в нем поселятся. Серозная жидкость в тканях, спазмы в груди, полный набор.
Как ему нужны карандаш и блокнот. Некоторые мысли не сформулируешь, пока не запишешь на бумаге.
Он думал о голом по пояс, заживо распятом на проволоке.
Трудно приспособиться к отсутствию вещей, придающих существованию смысл. Не можешь точно выяснить, что случилось с правилами: их изменили, слегка подправили или окончательно, навечно отменили; да были ли эти правила вообще, да можно ли называть их правилами или даже доверять смутному воспоминанию о чем-то, именуемом "правилами"?
Он отождествлял себя с мальчиком. Относился к себе как к кому-то, кто, возможно, превратится в этого мальчика самым простейшим способом - достаточно обратить мысли вспять. Иногда мальчик встревал в его воспоминания. Вот время съеживается - и возникает какой-то момент какого-то призрачного летнего дня, когда мальчик стоял у двери.
Почувствовав сквозь мешок, что тьма уплотнилась, пленник понял: опять отключили свет.
Он - всего лишь один из бейрутцев, света нет, воды нет, слушай свист осколков, всё как всегда.
На кривом стальном пруте, которым мальчик бил пленника по пяткам, если вспоминал, что надо бы это сделать, еще оставались присохшие комочки бетона.
Война по-прежнему шумит, а вот транспорта больше не слышно - умолкли привычные автомобильные гудки, прорывавшиеся и сквозь автоматные очереди, и сквозь уханье орудий. Люди бросают город. Он попытался мысленно нарисовать картину запустения - длинную анфиладу руин на месте бывшего проспекта, свою последнюю печальную усладу, - и опять не вышло.
Оглянуться ему не на что, кроме жалких обрывков. Вся энергия, материя и гравитация - впереди, грядущее обступает со всех сторон, как говорят люди - ну да, люди скажут… Обступает изнурительно медленно, никак не наступит.
Мешки - чушь какая-то. Почему у них обоих на головах мешки? Чтобы не быть опознанным в каком-то крайне маловероятном будущем, мальчику достаточно одного мешка - своего. Если же мальчик хочет, чтобы на голове у пленника был мешок, мешок без прорезей для глаз, переносная темница, средство наказания, тогда самому мальчику мешок не нужен. А кормить пленника можно и через отверстие для рта.
В тусклой мгле - два образа. Бабушка, которую приходилось привязывать к стулу. Пьяный отец, сидящий на унитазе, спущенные штаны забрызганы блевотиной.
Только бумага сможет впитать его одиночество и муки. Написанные слова смогут открыть ему, кто он такой.
Он знал, что иногда мальчик прикидывается, будто уходит, а сам остается наблюдать за ним. Он - самоличное открытие мальчика, пойманный им солнечный зайчик. Ощущая сгусток человеческого присутствия, он точно знал, где находится мальчик, - и недвижно лежал на матрасе, созерцая мертвенный покой, все то время, пока мальчик стоял и смотрел.
Маленькие непостижимые образы под мешком.
Единственный способ оказаться в мире - вписать себя в него карандашом, чернилами, авторучкой. Его мысли и слова умирают. Дайте ему написать десять слов, и он снова вернется к жизни.
Сюда его привезли в машине без одной дверцы.
Мокрый клочок бумаги и карандаш, обгрызенный собакой. Он выписался бы, как выговариваются, извергнул бы на страницу ужас, переполняющий его душу и тело.
Есть ли время для последней мысли?
Он почувствовал, что мальчик стоит у двери, и попытался увидеть его лицо в зеркале слов, вообразить, как он выглядит, кожу, глаза, форму носа, каждую черту поверхности, зовущейся лицом, если можно сказать, что у него есть лицо, если поверить, будто под мешком действительно что-то есть.
Прислушавшись к разговору за соседним столиком, Билл понял, что оказался в обществе британских ветеринаров. Двое мужчин и женщина. Он посмотрел на кушанье, стоящее перед женщиной, показал на него пальцем. Официант, накорябав что-то в блокноте, отошел. Билл залпом выпил свой бренди.
Встал, прихватив с собой пустую рюмку, наклонился к ветеринарам.
- Не согласитесь ли, - сказал он, - оказать услугу писателю, ответив на пару вопросов. Видите ли, я сейчас работаю над куском, где требуются познания профессионального медика, и, поскольку мне нужна небольшая консультация, я бы, с вашего позволения, отвлек вас на полминуты.
На вид нормальные ребята. Смотрят вполне приветливо, не пугаются, непохоже, что он им особенно помешал.
- Писатель, - сказала женщина своим спутникам.
Плечистый бородач пристально уставился на Билла, остальные двое переглянулись, гадая, что сулит эта встреча - развлечение или скуку смертную.
- Мы могли о вас слышать? - спросил не без скептицизма бородатый ветеринар.
- Отнюдь. Я не из таких писателей.
Похоже, эта реплика никого не задела, хотя
Билл и сам не очень понял, что имел в виду. Скорее даже, его ответ их успокоил, задал тональность непринужденного разговора между анонимными попутчиками.
Билл посмотрел на свою пустую рюмку, поискал глазами официанта, заглядывая даже на территорию соседних заведении, - открытые террасы ресторанов выстроились вдоль эспланады плотной шеренгой.
- Но неужели нам не могло подвернуться что- нибудь ваше? - сказала женщина. - В аэропорту, например, в аэропортах имена не всегда запоминаешь.
Мужчины одобрительно глянули на нее.
- Нет, вряд ли. Определенно нет.
Женщина маленькая и широколицая, но это ее
не портит, подумал он. Манера говорить слегка выпячивая губы. Аккуратная каштановая челка.
- А что вы пишете? - спросил второй ветеринар.
- Прозу.
Бородатый неуверенно кивнул.
- Понимаете, я работаю над эпизодом, где никакие годы копания в книгах не могут заменить тридцатисекундной беседы со специалистом.
- А фильмов нет? - спросила женщина.
- Точно. Есть у вас книги, которые стали фильмами? - сказал второй ветеринар.
- Нет, боюсь, мои книги - только книги.
Плечистый слегка улыбнулся, поглядывая на
Билла из кущ своей бороды.
- Но, вероятно, вы где-то появляетесь в качестве писателя, - сказала женщина.
- В телевизоре то есть? - спросил у нее второй ветеринар.
- Ну знаете: часто смотришь и думаешь - еще один, сколько же их.
Билл поманил проходящего мимо официанта, помахал в воздухе рюмкой, но осталось неясно, заметил ли это официант, понял ли, какой напиток Билл заказывает. Горели цветные лампочки; целая компания вышла на балкон на верхнем этаже белого здания, стоящего прямо за дальним рядом пальм.
Билл присел у столика на корточки; продолжил беседу, переводя взгляд с одного собеседника на другого.
- Ну хорошо. Мой персонаж попадает под машину на городской улице. Сам встает, без посторонней помощи уходит. Тело в синяках. Где- то что-то ноет, иногда приступы боли. Но в принципе он чувствует себя нормально.
- Вы же понимаете, - сказала женщина, - что мы диагностируем и лечим только болезни и травмы животных.
- Это я знаю.
- Животных, не людей, - сказал второй ветеринар.
- Я с удовольствием рискну.
Вскочив, Билл погнался за официантом - на бегу осушил почти пустую рюмку, бережно передал, выговорил по слогам название бренди. Потом вернулся к столику ветеринаров и снова присел на корточки.
- Итак, проходит несколько дней, и у моего персонажа появляются более тревожные симптомы, прежде всего постоянная сильная боль в боку, ближе к животу.
Другой официант, не тот, с кем толковал Билл, принес ветеринарам еще вина.
- Он начинает гадать, не повредил ли себе что-то внутри, и какой это может быть орган, и насколько это серьезно, не чревато ли тяжелой болезнью и так далее. Дело в том, что он собирается в путешествие.
- Значит, он мочится кровью? - спросил бородатый ветеринар.
- Нет, в моче крови нет.
- Если вы заставите его мочиться кровью, можно закрутить занятную историю с почками. Тут мы вам могли бы помочь.
- Я не хочу, чтобы в моче у него была кровь.
- Что, утонченные читатели поморщатся? - спросила женщина.
- Нет, понимаете ли, болит спереди.
- А как насчет селезенки? - спросил второй.
Немного подумав; Билл не смог удержаться от
вопроса:
- А у собак есть селезенка?
Остальных это страшно насмешило.
- Если нет, - сказал бородач, - значит, я всю жизнь делал спленоктомию мохнатым карликам и неплохо на этом зарабатывал.
Биллу очень понравился смех бородача - грудной, заливистый. Первая жена Билла презирала его за симпатию к врачам - думала, Билл примеривается, как бы ее пережить.
