— Юлия Николаевна, вам нравится ваша работа? — спросил Игорь Петрович из желания отвлечься от серьёзных мыслей.
— Она меня вполне устраивает на данном этапе, — ответила Кореанно после секундной паузы. Она старательно скрывала вспышку раздражения, но опущенный взгляд и нервные пальцы с головой её выдали. Вопрос звучал почти как угроза увольнения, а Юля не любила попыток запугивания, тем более безосновательных.
— Вы не подумайте ничего плохого, просто мы тут с Сергеем Ивановичем обсуждали положение журналистского цеха в общественной жизни и несколько разошлись во мнениях.
— Я сейчас не журналист, — в тысячный раз повторила Юля фразу, уже много раз произнесённую в ответ на обращения к ней разных людей.
— Мы — тем более, но мнение о них имеем. По-вашему, какова роль прессы сегодня?
— Это барометр, способный во многом делать погоду.
— Но вы считаете необходимым свободное слово?
— Разумеется. Вопрос только в определениях. Свободный журналист не считает возможным уступать давлению, но он всегда зависит от своих источников информации, и они способны им манипулировать. Никто никогда не знает всей правды, но объём, место и время обнародования некоторой её части может иногда вызвать взрывной эффект. Как и характер этой обнародованной части, разумеется.
— Но вы не разочаровались в своём профессиональном выборе? Ведь столько подковёрной возни, грязных денег, лжи, предательства.
— Не только. Есть ещё смелость, честность и неподкупность — они вовсе не легенда, я знаю. Вместе получается насыщенная жизнь — как на театральной сцене, среди шекспировских страстей.
— Театр ведь — ложь? Одна видимость страстей.
— Персонажи пьес вымышлены, но играют в спектаклях живые актёры и актрисы со своими собственными мыслями, отношениями и тайными затеями.
— И не устаёте жить на сцене?
— Наверное, я родилась для неё.
Юля перестала сердиться и задумалась ненадолго о своей короткой жизни. Она не совершила ничего великого, как и подавляющее большинство людей, но зато всегда видела далеко впереди цель, чем почти никто похвалиться не может. Не шла по головам, ни под кого не ложилась, но достигла степеней известных, пусть и не славы. О славе и призвании мечтают в детстве и в юности, а в её возрасте среднестатистические граждане довольствуются куском хлеба, лучше с маслом. И ещё — моральным удовлетворением от достигнутого карьерного роста. Пускай она не счастлива, зато довольна.
— Юлия Николаевна у нас предпочитает моноспектакли у трибуны, — бесцельно съязвил Антонов.
— Я, Сергей Иванович, обожаю общество людей целеустремлённых и любопытных. Вот и провожу среди них много времени.
— Это вы о журналистской братии?
— Не о политиках же.
— Лично я — обыкновенный бюрократ, так что вы Игоря Петровича поддели, а не меня. О нас, разумеется, стихов не слагают, только матерные частушки, зато страна лежит у нас на плечах.
Юля рассмеялась звонко и искренне, не считая нужным скрывать своего отношения к бюрократии.
— Между прочим, Юлия Николаевна, вы — тоже бюрократ. Над собой смеётесь, — не отступал Антонов.
— Я не бюрократ.
— А кто же вы? Свободный художник? Вы состоите на государственной службе, в вашем подчинении люди, вы обеспечиваете президенту свою часть обратной связи с обществом. Весьма незначительную, правда, но, тем не менее, свою посильную лепту вносите.
— Незначительную? А значительную часть, по-вашему, кто обеспечивает? ФСБ, что ли? Не ожидала от вас такое услышать. Я думала, только в Советском Союзе власть получала сведения об общественных настроениях от спецслужб.
— Юлия Николаевна, вы слишком бурно реагируете. Я всё понимаю, честь мундира и так далее. Но не станете же вы доказывать факт якобы беспрецедентной важности вашей деятельности. Так, делаете подарочную упаковку на выходе.
— Благодаря мне, Сергей Иванович, вы сумели не наступить на великое множество грабель. Перечислить вам все случаи, когда законодательные предположения изменялись или откладывались во избежание негативной реакции общества? Если хотите, могу ограничиться только наиболее важными прецедентами.
Антонов развлекался от души, Юля разволновалась и оттого стала ещё привлекательней. Их разговор не имел никакого смысла, но Саранцев слушал его спокойно, как шум моря на закате. Временами ему казалось, будто в их голосах возникают на короткие мгновения диссонирующие отзвуки скрытых переживаний, но впечатление быстро сменялось другим, и президент оставался спокойным и даже величественным в своём равнодушии.
Дверь кабинета открылась с идеально выверенной скоростью — не распахнулась с грубой наглостью и не приоткрылась опасливо, а отворилась. Вошёл директор ФСО Дмитриев, поздоровался со всеми присутствующими и направился к столу президента, мерно чеканя шаг.
Наташу разбудил назойливый звонок в дверь, сменившийся через некоторое время стуком. Цезарь заливисто лаял в прихожей, старательно выслуживаясь перед хозяевами.
«Явился, — с раздражением подумала Наташа. — Ещё и ключ потерял».
Сон не отпускал её, она страшно не хотела вылезать из-под одеяла, и настойчивость беспутного отца только раздражала. Опять завалится непроспавшийся, полупьяный, неизвестно чего желающий и непонятно что пытающийся сказать. Он злил её тем больше, что она помнила времена, когда любила его. Он дарил ей бесчисленных кукол и возражал матери, когда та заставляла её есть что-нибудь полезное и невкусное, не терпел дочерних слёз и стремился как можно скорее уступить её шантажу, а она пользовалась его слабостью. Мать выволакивала мужа за дверь и громким шёпотом выговаривала ему за бесхарактерность, а маленькая Наташа жалела папу и хотела заступиться, но боялась уличения в подслушивании и скромно молчала. Наверное, мать была права уже тогда — отец проявлял мягкотелость, а не приличную главе семьи твёрдость и родительскую солидарность. В те далёкие времена он угождал дочери, теперь — какому-нибудь рыночному ларёчнику. Всегда на побегушках, всегда в услужении, вечно подчинённый обстоятельствам.
В дверь, кажется, уже барабанили кулаками, Цезарь надрывался лаем, но не прекращал своего рьяного служения. Наташа укрылась с головой и свернулась под одеялом калачиком, прячась от шума и необходимости обратиться к жизни лицом.
Через некоторое время зазвонил телефон, и его трель влилась в общую какофонию пронзительной тонкой струйкой.
— Совсем с ума сошёл, — думала Наташа, делая вид, будто пытается заснуть.
О покое теперь можно забыть, но чувство злости уже вскипело и мешало мыслить здраво. Казалось бы — открой дверь, впусти непутёвого и спи дальше, но она уже не могла уступить. Переупрямить упорного можно, если не боишься прослыть мегерой, а она не боялась. Он ведёт себя так, как ему легко и удобно, и она ответит ему тем же.
Теперь уже нельзя вспомнить, то ли отец запил, лишившись инженерной работы, то ли наоборот, скатился до разнорабочего в силу своего беспробудного пьянства. Наташа была тогда слишком мала, и только смеялась, глядя на неуклюжего пьяного отца, когда мать гнала того в ванную протрезвляться. Дочери казалось, будто он специально развлекает её, и она обижалась на мать, мешавшую представлению.
— Мама, он же такой смешной! — хватала она родительницу за подол застиранного домашнего халата. — Пускай ещё что-нибудь скажет!
— Наталья, иди к себе в комнату! — строго отвечала мать и отталкивала её от пьяного.
Наташа не понимала такой жестокости к себе и к папе, начинала плакать и окончательно выводила мать из себя. Та срывалась на крик, иногда тоже принималась надрывно плакать, чем ещё сильнее заводила дочь. Концерты слышали соседи за всеми стенами, под полом и над потолком, новости быстро распространялись по дому, и скоро Наташа узнала во дворе, что её отец — пьяница и дебошир.
Не вынеся шума, наполнившего квартиру, Наташа вылезла из-под одеяла, села в постели, посмотрела на часы, потянулась и устало поплелась в ванную приводить себя в порядок. Сегодня ей нужно выйти из дома, на неё будут смотреть, в том числе и тот, чьё мнение ей не безразлично. Если уж не удалось как следует выспаться, можно посвятить дополнительное время туалету.
В первую очередь, разумеется, голова. Что можно сделать с короткими волосами? Обыкновенный начёсик. Стоило сходить в парикмахерскую, но сегодня всё равно уже не получится — у мастера выходной, а доверяться неизвестно кому — страшно. Конечно, её трудно изуродовать больше, чем ещё при рождении постарался господь бог, но усугублять плачевную картину всё же не хочется. Щётка, фен, лак, ненавистное лицо в зеркале. Кто сделал мир несправедливым? Пускай бы все были уродами, или все — писаными красавицами. Но нет, где-то в небесной канцелярии прячется никому не известный негодяй и решает, кто будет одним своим видом очаровывать прохожих на улицах, а кто — плакать в бессильной злобе перед своим отражением. Она, правда, уже давно не плакала.
