— Гм, — опять хмыкнул он. — Ты смугл. Но под этой смуглотой скрывается бледность. Почему? Гм. На скулах и у висков темные тени. Так-так. — Не отпуская подбородка Лео, он пальцем другой руки скользнул к его левому глазу. Оттянул нижнее веко и обнажил белок. Лео оцепенел от страха. — Гм, — хмыкнул маэстро в черном, увидев на белке красные жилки. Лицо его оставалось замкнутым и суровым, глаза строгими. Вдруг он отпустил Лео, словно выронил из рук какой-то предмет, и повернулся к его родителям. — Мальчик достаточно бывает на свежем воздухе? — спросил он.
Последовал подробный отчет о фехтовании, охоте, о великолепном коне, подаренном…
Маэстро прервал отца на полуслове, он снова стал Богом:
— Мальчик играет еще далеко не так хорошо, как нужно. Но он может стать неплохим скрипачом. Думаю, так. Определенные данные у него есть.
— Но ведь он уже концертирует! — Мать была немного задета тем, что маэстро не высказал восторга. — Он даже…
— Гм, — хмыкнул Бог, и мать умолкла.
— Так вы считаете, что мой сын должен поехать к вам уже теперь? — осмелился спросить отец.
— Мне бы хотелось поговорить с юным Левенгауптом с глазу на глаз, — бесцеремонно заявил маэстро в черном. — И послушать, как он будет играть без посторонних.
Родители нерешительно поднялись.
— Он выступает в Штутгарте четыре раза в месяц. Вместе с придворным капельмейстером… — начал было отец, но один взгляд знаменитости заставил ею умолкнуть.
Родители покинули музыкальный салон, смущенные тем, что маэстро не осыпал игру Лео похвалами, какие они привыкли слышать из уст других ценителей музыки.
Маэстро сам закрыл двери за родителями Лео. Потом кивнул своему слуге, стоявшему в углу наготове с футляром. Слуга поднес ему футляр и открыл его. Внутри футляр был обтянут синим бархатом, и на этом бархате покоилась скрипка.
— Гварнери, — спокойно сказал маэстро.
Казалось, что скрипка излучает сияние — покрывавший дерево лак придавал ей необычный золотисто-красный оттенок; в футляре лежал не предмет, а кусочек солнца.
Маэстро знаком приказал слуге покинуть комнату. Потом заговорил:
— Это один из последних шедевров Джузеппе Гварнери дель Джезу. Такая скрипка не просто произведение мастера, ее можно сравнить с симфонией, созданной художником. Бедный Джузеппе! Бедный, несчастный человек! Месяц за месяцем, пьяный и злой, он ходил в отчаянии по улицам Кремоны из одного трактира в другой и пытался забыть, что ему не хватало мужества закончить начатый инструмент — ведь он пытался создать совершенство… Рукотворные скрипки никогда не звучали так, как они звучали в его мечтах. Он работал и был несчастен оттого, что результат не удовлетворял его. Он страдал и пил. Вот! Посмотри на нее! — Маэстро быстро взглянул на Лео. — Видишь, какой цвет? Какой гриф? На своих скрипках Джузеппе Гварнери всегда ставил буквы J.H.S — Jesus Hominum Salvator[17] и еще изображал крест из роз. Он словно просил прощения за свою небезгрешную жизнь, просил спасти его несчастную душу, понимавшую, что такое совершенство, но не сумевшую воссоздать его на земле. Поэтому его называли дель Джезу, что означает — посвященный Христу.
Маэстро сделал паузу. Лео молча смотрел на инструмент, молча, ему все еще было страшно.
— Ель для верхней деки Джузеппе выбирал сам, как и клен для нижней и иву для пружины и подставки внутри скрипки. С лаком он экспериментировал десять лет. Этой скрипкой мы обязаны венецианцам. Да. То есть нет. Ею мы обязаны морю, по морю к нам с берегов Балтики пришел янтарь для лака; из Вест-Индии мы получили копал-канифоль, из Ост-Индии — шеллак, из Северной Африки — сандаловое масло, Зондские острова дали нам мастику, а Иллирия — скипидар. По морю к нам пришли многие бесценные краски, для инструмента цвет важен так же, как его звучание; алое, драконью кровь, коричневый кетгут мы получили из Бомбея, гуттаперчу и кампешевое дерево из Малайи. Все, все это пришло к нам по морю, поэтому скрипка по своей форме так похожа на судно, а завиток, венчающий гриф, свернут, точно домик морской улитки, точно ракушка! И на таком инструменте мы осмеливаемся играть! Ну что же…
Маэстро одним махом выхватил из футляра своего Гварнери и прижал к подбородку. На секунду они с Лео замерли, глядя друг другу в глаза, Лео чувствовал, как он покрывается испариной, под мышками у него намокло и по спине тек пот.
Наконец маэстро заиграл. Это был тот же каприс Паганини, который только что играл Лео. Непостижимым образом в его исполнении соединились лед и пламень. Опустив инструмент, маэстро снова устремил взгляд на Лео.
— Ты чего-то боишься? — спросил он. Теперь лицо у него было уже не такое строгое.
— Нет, — солгал Лео.
— Гм. Тогда сыграй этот каприс еще раз, а потом поговорим.
Лео сыграл. Теперь, когда родителей не было в комнате, он сыграл намного лучше. Но это было на пределе его возможностей. Особенно пассажи двойными флажолетами, маэстро шутя справился с ними, а Лео ценой величайшего напряжения, ему удалось лишь наметить их. Закончив играть, он взглянул на стоявшего у рояля маэстро. Голова его была опущена, подбородок уперся в грудь.
— Хорошо, — сказал маэстро. — Чего же ты все-таки боишься? Что с тобой происходит? Теперь, когда мы с тобой остались наедине, ты боишься уже меньше. Слушай. Мне бы хотелось взять тебя к себе в ученики. Прямо сейчас. Я еду в Мюнхен. А на обратном пути мог бы заехать за тобой. Гм. Все, что тебе надо, — это серьезные занятия. И самые лучшие учителя. А не почти лучшие. Ты играешь хорошо, но еще недостаточно хорошо. Как я уже сказал: десять часов в день. Десять часов интенсивных занятий. Но, боюсь, ты еще слишком мал. Я вижу, что твои родители готовы на все, чтобы ты достиг цели, — они сегодня же упакуют тебя и отошлют со мной, если я попрошу их об этом. Поэтому мне нужно еще хорошо подумать. Стоит ли просить их? Ты меня понимаешь?
Лео кивнул.
— Как я уже сказал, упражнения. Я не был бы тем, чем стал, без ежедневных упражнений. Я работал так, что у меня носом шла кровь. Понимаешь: шла носом кровь! К концу дня у меня начиналось носовое кровотечение! — Дрожащим пальцем маэстро показал на свой нос. — Но ты еще слишком мал. И слишком бледен, несмотря на свой загар. Может, такая работа тебе еще не по силам. Может, я должен подождать год, прежде чем брать тебя к себе. Может, тебе лучше пока заниматься дома. Но, с другой стороны, через год может оказаться уже поздно. Гм. Трудно, ты меня понимаешь? Но…
Он замолчал, потому что с Лео случилось что-то необъяснимое. Все время, пока маэстро говорил, Лео ощущал внутреннюю дрожь. Он всегда ощущал внутреннюю дрожь, когда ему было страшно, когда приходилось фехтовать без маски или скакать галопом. Она начиналась у него и при виде зайца в прорези прицела, и перед выходом на сцену. Но внешне он всегда оставался спокоен.
Однако теперь все было иначе. Внутренняя дрожь вырвалась наружу. Сперва она была слабой, но постепенно усиливалась, у Лео тряслись руки, ноги, все тело. Дрожь набирала силу, он уже не мог ее скрыть.
Маэстро спокойно следил за ним. Ноги уже не держали Лео, он опустился на колени, сделал попытку встать, но не смог. В конце концов он рухнул на пол и стал биться, точно в судорогах, от необъяснимой, неподвластной ему дрожи. Это была даже и не дрожь, его словно раздирало на части. В нем что-то грохотало, в ушах шумела кровь, и он слышал, как громко стучит в груди сердце. Лео не сказал ни слова, не издал ни звука, лишь дыхание со свистом вырывалось у него из груди. И все время он был в полном сознании, его мысли, точно пузыри, плавали на ревущих волнах, бросавших его из стороны в сторону. Такого с ним еще не случалось. И чем страшнее ему становилось, тем сильней его била дрожь. А этот Бог, этот маэстро находился как будто за тысячу миль отсюда. Лео видел его черные башмаки и ноги. Время текло бесконечно медленно и бесконечно быстро. Лежа на полу, Лео считал удары собственного сердца, ему был виден маятник, отсчитывающий секунды на стенных часах; за десять секунд сердце его сделало двадцать шесть ударов, оно билось то чрезвычайно быстро, то зловеще медленно. Маятник качался туда-сюда и в каждой крайней точке словно замирал на мгновение. Путь от одной точки до другой был долгий, тягучий, точно маятник качался в густом масле. О чем только не успевал Лео подумать в эти секунды! Он думал: сейчас я умру. Я умираю. Как жаль, что я не упал с лошади и не сломал себе шею. Этого я не боялся. Нет. Я не боялся, когда первый раз сел на Фиделио. Пусть бы я тогда свернул себе шею. Но почему мне страшно сейчас?
Маятник достиг крайней точки.
Вот-вот разверзнется великая тьма и поглотит все. Она уже здесь, притаилась за мебелью. Под мебелью. И она шипит каким-то черным шипением. Вместе с тем эта тихая, немая чернота беззвучна. Я боюсь.
Маятник достиг противоположной точки.
