Декерпел со своими мерзкими шуточками изображает из себя приличного отца семейства. Я подумал, не увести ли его дочку. Из мести. Око за око. Я подумал, гараж, который Декерпел, скорее всего, сам построил из широких просмоленных досок, легко поджечь. Я подумал, сперва мне надо бы еще одну ночку поспать. Но я продремал с перерывами целый день: в одиннадцать часов, в три дня и в семь вечера, когда смотрел программу «Колесо Фортуны».
А ночью я ложился, и долго не мог заснуть, и ждал, когда доги выбегут из далекого темно-зеленого леса, и побегут ко мне, неслышно рыча, и я проснусь от собственного крика.
Сколько раз ты ходил к дому Патрика Декерпела?
Какое это имеет значение?
Это может оказаться важным, если речь зайдет о «предумышленных действиях».
Четыре раза. И каждый раз подходил ближе.
Последний раз подошел к самой веранде. Я видел девочку в пижамке, с наушниками «вокмена» в ушах. И ее мать в одиночестве, за столом, игравшую в скрэбл. Видел самого Декерпела — когда пришел в третий раз, — он читал газету. Повернул голову в мою сторону, хотя я совсем не шумел.
Ты говорил об этом с Юдит Латифа?
Тогда нет. Я не виделся с Юдит и ничего не знал о ней.
Где она была? Ее адрес?
С тем магометанином. Так было правильнее. Наверное, мне ее не хватало. Иногда мне ее и правда не хватало. Чаще всего по вечерам.
Потом она появилась. Меня разбудили звонки. Шесть или семь раз. Потом она стала барабанить в дверь. На этот раз — не «феррари», а ярко-зеленая «ауди».
— Не ждал меня?
— Не ждал так скоро.
Мне стало стыдно за бардак в доме, трусы и майки на диване, гору мешков с мусором в камине, который не топился с тех пор, как ушла Алиса. «Нет ничего грустней потухшего камина», — она говорила. По мне, есть и более грустные вещи.
Ты совсем не удивился, когда пришла Юдит Латифа?
Нет. Я думал, когда-нибудь, как-нибудь узнаю, зачем она пришла.
Тебе не кажется странным, что, явившись из алжирской пустыни, она прямиком отправилась к тебе?
Я знавал и более странные вещи. Не спрашивайте какие. Я знал, что мать Юдит, Неджма, работала в баре «Tricky», пока власти не выставили ее из страны. И что Юдит училась в дорогом интернате и поэтому знает языки. И что потом ей пришлось уехать вместе с матерью в Алжир. Чего она от меня хотела? Не знаю и не хочу знать. И не хочу, чтобы вы мне об этом говорили. Я рассказываю. А не вы.
Как договаривались.
В тот раз, когда она меня разбудила, это было днем, на ней был белый брючный костюм. В руках полотняная сумка, на сумке написано «Sabena». Она уверенно вошла в дом, как будто часто заходила ко мне.
Села, положила ногу на ногу. Покачала длинной ступней, обутой в белую туфельку. Взяла «ленивчик» для телевизора, стала нажимать на кнопки.
— Телевизор не работает, — сказал я, и подумал, надо сказать, как я рад ее видеть, но вряд ли она поверит. Спросил, не хочет ли она портвейну. Она отпила, поморщилась.
— Он выдохся, — сказала.
Мне стало смешно: мне показалось, из бутылки поплыло к окну облачко желтого дыма, и растворилось в воздухе.
Мне стало неловко. Как будто я забыл о чем-то важном и оно исчезло, выдохлось, как портвейн, не вернуть.
— Ты теперь богатая женщина. Прекрасный дом, плюс два гектара с третью.
Спросил, куда делся «феррари».
— У меня теперь своя машина. Но я хочу тебя о чем-то спросить.
— Спрашивай.
— Можно мне у тебя переночевать?
— Если нужно, пожалуйста.
— Класс!
Она повалилась на спину, задрав ноги вверх, и завертела ими в воздухе, как будто крутила педали. Потом вытянулась на диване, подвигалась, прилаживаясь к неровностям.
— Я буду вести себя тихо-тихо. Ни звука от меня не услышишь.
— Ладно.
— Поживу у тебя несколько дней.
— Сколько захочешь. Ты собираешься поселиться в баре «Tricky»?
— Я не сошла с ума. Я все продам. Я уже дала объявление: «Прекрасный загородный дом, годится для ресторана, отеля или как частное жилище, чудесный вид на Лес Забвения».
— Сама придумала?
— Мне помог нотариус.
— Он как-то странно смотрел на тебя там, в конторе.
— Ты и это заметил? Я его ненавижу!
— Почему?
— Как-нибудь расскажу. В свое время.
Она хотела еще что-то сказать, но тут магометане завыли свои молитвы. Юдит в панике вскочила с дивана.
— Что за гнусныйрайон! — крикнула она. Подошла к общей с соседями стенке и ударила по ней. Едва державшиеся на стене обои оборвались, облако белой пыли осело на ее черных с золотистым отливом волосах. Стала выкрикивать какие-то арабские ругательства. Пение оборвалось. Магометане что-то заорали в ответ.
Юдит, схватила сумку и, выпрямившись, не глядя на меня, вышла из комнаты, из дома.
Прошел час, я уже решил, что это, пожалуй, к лучшему, и тут она вернулась.
Сказала, что сожалеет, но не может переносить их пение. Заплакала, косметика расплылась, тушь потекла. Только сейчас я заметил на ее левой лодыжке тонкий золотой браслет.
Она пошла на кухню, погляделась в мое зеркальце для бритья над столом. Утерлась влажным кухонным полотенцем, пальцами расправила ресницы.
— Хочу быть красивой для тебя, — сказала.
Я промолчал.
Из шкафчика в спальне достала щетку Алисы. Вычистила из нее волосы моей пропавшей жены, старательно, как кошка Карамель, когда вылизывала свою шерстку. Причесалась. Потом почистила софу. Потом мою куртку.
Сказала, что получила деньги от нотариуса и половину отдала своему магометанину.
О каких деньгах шла речь? Она получила от нотариуса задаток как гарантию того, что он купит дом?
Она не сказала. Когда она покупала мне одежду, я видел в ее сумочке толстую пачку тысячефранковых банкнот.
В тот же день?
Когда она чистила мою куртку, сказала:
— Ты грязнуля. Все в каких-то грязных волосах.
— Это волосы кошки Карамель.
— Да-да… Вали вину на мертвую кошку.
Мурашки пробежали у меня по спине.
— Как — мертвую? Карамель пропала. От слова пропадать.
— Вместе с твоей женой?
— Вместе. Она без нее жить не могла.
— Поехали в город. Ты выглядишь, как крестьянин в выходной. С этим немедленно надо что-то делать.
Понюхала потертое покрывало на софе.
— Некоторые кошки возвращаются домой через много месяцев, — сказал я.
Мы поехали в город.
Она вошла в магазин, куда я никогда бы не посмел зайти. Удивительно, но первый же серый костюм оказался мне впору. Твид, они сказали.
— У минеера фигура, как у манекенщика, — сказал продавец.
Юдит платила, вслух пересчитывая банкноты.
Потом загнала меня в жарко натопленную каморку. Там я должен был, стукаясь о стены, примерить черную майку и белую рубашку без ворота. Она снова заплатила.
— В таких плетеных туфлях минеер будет очарователен, — сказал продавец.
— Еще очаровательнее в них будешь ты, прелесть моя, — отозвалась Юдит.
На улице она взяла меня под руку. Мы съели по мороженому, ванильное с малиновым. Она доела мороженое, долго облизывала губы, задумчиво, как…
Как Карамель. Забудь уже, наконец, эту кошку. Она действует мне на нервы.
Мы сидели на террасе Хилтона. Я рассказал ей, как меня уволили. О преступнике Декерпеле. Сказал, что подробностей пока не могу ей рассказать, но расскажу, как только он будет наказан. Как и все красивые женщины, Юдит была любопытна. Она хотела знать все. Странно, но мне пришлось напрячься изо всех сил, чтобы выдать о Декерпеле какой-то осмысленный сюжет. Я рассказал, что у него противная жена, что он хорошо играет в шахматы, катается на лыжах, что он играет в любительском театре и руководит им. И рассказал о Рите, которая хочет стать физиотерапевтом.
— Ты с ней не трахался? — спросила Юдит.
— Нет.
— И вообще ничего?
— Нет.
О Ваннесте, отрастившем усы, чтобы скрыть свою заячью губу. О Карлуше, чье мужское достоинство скукожилось оттого, что он работал с асбестом.
Я хотел, чтобы и Юдит мне о чем-нибудь рассказала, только о чем? О себе, например, но я не решался ее спросить. Я смотрелся в витрины, где отражалась экзотическая девушка, шедшая под руку с никчемным мудаком в новехоньком сером твидовом костюме.
Я хотел ей рассказать о пропавших девочках, потому что, если это дело не раскрыть, оно может распространиться на всю страну. Но ее голова была занята другим. Болтая, мы дошли до площади Коорнмаркт, откуда видна была вдали, на фоне силуэта Гравенстейна, проклятая неоновая вывеска «Феликса».
