И не встретил ни Патрика Декерпела, ни Юдит Латифа?
Но я мог их встретить.
Такое совпадение едва ли возможно.
Ваннесте часто говорил: совпадение и неизбежность. Странно, иногда мне не хватало этих ученых мужей, которые ежедневно издевались надо мной.
Кроме того, я соскучился по Карлуше и около шести зашел в его любимое кафе «Сливки общества». Он совершенно обалдел. Роланд, хозяин кафе, тоже.
— Кого мы видим! — заорал Роналд. — Весь в новом. А ну-ка стань прямо. Теперь повернись. Ты только погляди, Карлуша.
Я продолжал медленно поворачиваться, держа руки по швам.
— Одежда делает человека, — отозвался Карлуша. — Налей-ка этому шикарному парню, Роланд.
Мы чокнулись. Santé. На сердце у меня потеплело.
— Ты бы видел, как они обосрались, минеер Феликс и те два труса, когда ты появился у нас, такой элегантный, со своей юной, смуглой блядью. Или нельзя так говорить о твоей подружке?
— Можно. Яснее не скажешь. Ее мать, Неджма, работала проституткой в баре «Tricky». Все клиенты ее обожали. Кроме тех, кому не нравятся черные, коричневые или желтые.
— На черных у меня не встает, — заметил Роланд. — Против их расы я ничего не имею, но — не встает ни при какой погоде.
— В каждом цвете есть своя прелесть, — возразил Карлуша. — Мне нравятся любые цвета. Вот. посмотри-ка на эту парочку.
Он достал из висевшей на плече сумки-сафари журнал, перелистал и показал нам двух китайских девушек, забавлявшихся друг с другом в постели.
— Это тебе не «Франс и Лизка», — сказал Роланд.
В сумке лежало еще шесть или семь глянцевых журналов.
— Они из нашего магазина, — заметил я.
— Я покупаю их согласно правилам. С уценкой в двадцать пять процентов.
— Не ври, Карлуша.
— Ты прав. Ты мне друг, и я не должен тебе врать.
— Ну, а ты заплатил бы? — Роланд спросил.
— Да. Я всегда платил, когда должен был.
— И честность твоя в конце концов была вознаграждена, — заметил Карлуша мягко.
Так мы болтали до рассвета.
— Парень, — сказал Карлуша, — в магазине без тебя стало совсем тоскливо. Я больше скажу, мы только теперь поняли: ты был как свет в окошке.
Он едва стоял на ногах.
Роланд пил вместе с нами. Мы продолжали угощать друг друга. Дождь стучал в запотевшие окна.
Роланд рассказал нам о своей жене, которая помешалась на старинной мебели, все деньги на нее тратит с тех пор, как их сын погиб в Атлантическом океане, занимаясь серфингом: собственная доска ударила его по голове.
Мне хотелось, чтобы против меня, у окна, где кактусы и афиши боксерских состязаний, случившихся до Рождества Христова, сидела Юдит. Смотрела своими светящимися, как у кошки, глазами и видела, какие у меня замечательные друзья, в горе и радости.
Ей было бы трудно понимать нас. Она учила язык в частной школе, потом — в Алжире, где ей было практиковаться в диалектах разговорного фламандского? Но еще больше я хотел бы видеть здесь брата, Рене. Может, я должен сказать: покойного Рене, может, его давно нет в живых. Рене, мерзавцу, всегда было плевать на меня, сбежал в Африку поиграть в Тарзана и уничтожил нашу семью. В наше время семья ничего не значит. Разве что-нибудь вообще еще что-то значит? Что знает человек о тех, кто его покинул, но продолжает управлять им, я хочу сказать, о предках и о тех, кто считает себя хозяевами наших жизней из-за правил взаимной ответственности, которыми повязали нас ученые мужи.
Так сидел я, филосовствуя на свой лад, за одну мысль цеплялась другая, а мне все казалось, что мы гуляем с братом, с Рене, по Лесу Забвения, который теперь не узнать, стволы деревьев ободраны, ветви засохли, от высоких, в человеческий рост, зарослей сочных, зеленых папоротников остались чахлые, крошечные кустики. Этот лес я не хочу больше видеть.
Когда совсем рассвело, когда пошли первые автобусы и рой почтальонов вылетел из готического здания почты, Карлуша сказал, что Декерпел в последнее время выглядит неухоженным, плохо выбрит, башмаки нечищены, и от него воняет.
— Это от угрызений совести, — сказал я.
— Из-за чего у такой свиньи будут угрызения совести? — пробормотал Карлуша, схватившись за полу моего пиджака и пуская слюни.
— Из-за того, что он сделал и еще сделает.
— Чепуха, Братец, наплюй на него.
Мне хотелось возразить ему, потому что если кто и плевал, так это он сам, причем на мой пиджак, и я сказал:
— Должна быть справедливость или нет? Мой брат, где бы он ни был, призывает меня восстановить справедливость, мой брат взял меня в заложники, он говорит: «Ты, Ноэль, хранитель памяти обо мне, и потому мой заложник». Может, я захожу слишком далеко, ладно. Я и сам иногда не понимаю, что говорю. Это у меня от мамы, она тоже заговаривалась, чем дальше тем больше, особенно перед смертью, бормотала по-немецки про каких-то снежных чудовищ.
— Братец, — сказал Роланд, он думал, мне приятно, когда меня так называют, — почему бы тебе не обратиться в профсоюз?
— Он не состоит в союзе, — пробормотал Карлуша.
— Так эти социалисты живо сделают вид, что он там состоял.
— Роланд, — сказал Карлуша едва слышно. — Братец работал «по-черному». Все эти годы.
Тут Роланд рассердился. На нас. Пиво-то он продолжал наливать, но был возмущен.
— Неужели мы боролись, — сказал он наконец — ходили на демонстрации, бастовали ради того, чтобы вы согласились служить капиталистам половой тряпкой, о которую вытирают ноги?
Я понял, что пора линять из «Сливок Общества».
Я собирался поехать к нотариусу Альбрехту, продать ему полученные в наследство дорогие книги. Вроде, он позавидовал мне. Но мне тяжело было даже думать об Алегеме, новом Алегеме со снесенными домами, исчезнувшими улицами, изменившими русло каналами, с ротондами и мачтами линий высокого напряжения, с вонючей фабрикой и нашей лавкой, домом, где жила наша семья который я не хотел больше видеть и который, наверное, давно исчез.
— Да ни хрена с ним не случилось, почистили и стоит на месте, — сказал я себе. — Нечего гоняться за тремя зайцами сразу.
Тремя?
Юдит, нотариус и Декерпел.
И ты выбрал Декерпела.
Да, его жена как раз уехала с сестрой в Англию, за старинным фарфором, и я посчитал это знаком свыше. Но — словно сам дьявол вмешался в мой план: я надел плащ, чтобы идти на его сраную улицу и наконец перейти к делу, но, едва распахнув дверь — без четверти десять вечера, не время для визитов, — кого же, под радостное хихиканье дьявола, увидел я на тротуаре?
— Минеер Декерпел, — пробормотал я, дождевые капли сбегали по его кривому носу и перекошенной роже.
Он тряхнул головой, провел рукой по волосам.
— Входите, — сказал я. И он уселся на диван, как будто дьявол наконец перестал мешать мне, разгадал мой план и решил помочь.
— Что будете пить, минеер Декерпел, чашечку кофе или что-то покрепче? У меня есть «Дьявол», свеженький.
Он покачал головой, капли в волосах сверкнули.
— Не отказывайтесь. Такой случай, вы впервые навестили меня.
Он сидел на краю дивана, ровненько поставив ноги. Осторожно провел рукавом по лицу, вдоль своего длинного носа. Серые носки намокли, облепили худые, бледные лодыжки. Мне стало жаль его ноги.
— Так-так. Все-таки вы меня нашли, — как будто это он охотился за мной.
— У тебя неплохая квартирка, — сказал. — Только не убрано.
— Чего вы хотите от одинокого мужчины?
— Но речь не о том, — продолжал он. — Я тебе прямо скажу. Я не желаю, чтобы ты таскался вокруг моего дома. Нечего тебе там искать, Братец. Я понимаю, ты живешь один, жена сбежала, сидишь тут, тоскуешь, но за моей женой нечего подглядывать. Понятно, тебе иногда хочется побыть среди людей, поболтать с кем-то. Мы в магазине всегда старались хорошо с тобой обращаться. Хотя в конце концов ты и получил пинка под жопу.
— Твоя жена жаловалась, что я за ней подглядываю?
— Моя жена, к счастью, ничего не знает.
— Поверь мне, я не виноват.
— Можешь повторять хоть до завтра, все равно не поверю. Подыщи себе другую женщину.
— Где?
— В городе. Или в своей деревне, там хватает жопастых крестьянок.
Пар, подымавшийся от его мокрой одежды, обволакивал меня. И кадык у него мокрый, Декерпел говорил, а кадык двигался вверх-вниз, словно живя своей, отдельной, не относящейся к его обвинениям, жизнью.
— Я не такой, как ты, — сказал я.
Я хотел сказать, будь у меня подходящая жена, я бы не бегал за случайными девчонками. Но подумал, а вдруг жена Декерпела его соучастница. Вдруг она помогала затащить в кусты, в папоротники, в садовый домик, в сырой подвал бледную девочку со светлыми кудряшками? Тогда и она должна предстать перед судом небесным и земным!
