— Минеер Декерпел, — сказал я, — если бы я действительно пришел подглядывать в ваш сад, и если бы ваша жена меня на этом поймала, и если бы мы с ней перепихнулись, скажите честно, вы бы возражали, против этого? Неужели вы осудили бы человека? Ведь наша земная жизнь так коротка.
— Братец, я не буду обсуждать этого.
— Потому что я глуп?
— И это тоже. Послушай, Братец…
— Я тебе не брат.
Впервые он засмеялся. На его мокром носу появились морщинки.
— Нет. Ты — брат мерзавца, на чьей совести сотни убитых в Африке.
Я ощутил ярость. Смех Декерпела терзал меня, делал мне больно, он, можно сказать, задел струны моего сердца.
— Не смей говорить о Рене. Я… Расскажи-ка мне лучше о девочках.
Он что-то ответил, но я сперва не понял, потому что как раз в тот момент чихнул.
— Какие девочки? Где? Что? Когда?
Я не дал ему возможности что-то придумать, выиграть время, объяснить. Я поднял его одной рукой с дивана. И, опираясь на левую ногу, правым коленом врезал ему по яйцам. Взвизгнув, Декерпел скорчился. Он был поражен. Руки взметнулись в воздух, он попытался защититься, схватил меня за куртку.
— Ну уж нет, — сказал я и, ударив ребром ладони по его запястьям, освободился. В меня словно вселился мой брат Рене, тело стало сильным, совершенным, гибким; я с размаху врезал лбом по носу Декерпелу, нос хрустнул, кровь хлынула у него изо рта. Я отступил на шаг, и Рене покинул меня. Я даже не сразу понял, где я и что происходит.
Декерпел прижимал пропитанный кровью платок к липу, бровь его была рассечена он вытирал лицо рукавом. Я толкнул его на диван.
— Не надо, — сказал он.
— Смотри, не запачкай мне canapé[113], свинья.
— Отпусти меня. Пожалуйста. Я ничего не скажу жене.
Он откинул голову назад, вены на шее вздулись. Он сам напрашивался.
— Я ведь тебя предупреждал. Ты получил мое письмо, помнишь, о чем я там написал? Да нет, ты его выбросил.
Произнося это, я соскальзывал в неведомое, тошнотворное, жирное.
Ты имеешь в виду кровь на полу?
В кровавую грязь. В болото Господа Всемогущего, куда меня притащили и бросили одного, чтобы я скользил дальше и дальше, словно вылетев из седла тандема, который разлетелся подо мной на куски.
Я ничего не понимаю.
Не важно.
Декерпел сказал:
— Ты сломал мне нос. Это обойдется тебе недешево.
— Ты застрахован.
— Будет судебное разбирательство.
— Конечно. Разбирательство, на котором ты сможешь от всего отвертеться, признаться в какой-нибудь мелочи и демонстративно раскаяться.
Он не слушал. Он увидел третью часть Le Monde Animal и, пораженный, взял ее в руки. Я выхватил книгу, чтобы он не запачкал ее своими погаными, окровавленными пальцами.
— Знаешь, сколько стоит эта книга? — Он не верил своим глазам. — Откуда она у тебя? А остальные части у тебя тоже есть? Я заплачу пятьдесят тысяч франков, если они в хорошем состоянии.
— Обвиняемый, встаньте, — сказал я. — Как могу я даровать тебе прощение, если ты не раскаиваешься?
— Да я только этим и занят! — воскликнул он. — Все время. Но разве я виноват, что минеер Феликс уволил тебя.
Я видел, он косится на дверь, холодно рассчитывая шансы, как с девочками, находившимися в его власти. Я заглянул на кухню. В шведском буковом блоке, подаренном нам на свадьбу, торчало шесть ножей. Сверкающих, аккуратно расставленных еще Алисой. Их я не тронул, чтобы не нарушать заведенный ею порядок и свои воспоминания о том времени. Я взял нож, которым пользовался, когда работал у мясника. Декерпел увидел это.
— Прости меня, Господи, — пробормотал он. — Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…
Вы не поверите, но именно в этот миг соседи-магометане, словно почуяв его призыв, завели свои страстные, жалобные молитвы.
Я тебе верю.
Декерпел, казалось, не слышал их пения, увлеченный своей молитвой.
— … И не введи нас во искушение, — произнес он, и я всадил нож в его левый глаз, и, едва он разинул рот, чтобы заорать, затолкал окровавленный платок ему в горло.
Он хотел убежать. Я нажал, и нож удивительно легко вошел в глазницу. Покачиваясь, он шагнул влево, два раза, потом вправо, два раза, словно пытался танцевать. Кажется, он застонал. Или это заурчало у меня в животе?
— Месть, — услышал я. — Месть.
— Месть? — спросил я.
Я обращался к манекену с идиотским, изумленным восковым лицом, залитым кровью, и ясно видел фразу, развернувшуюся в моем мозгу: немного мести, было написано там, гуманнее, чем полное отсутствие мести. Я хотел спросить манекен, согласен ли он со мной, но манекен повалился вперед, медленно, как в видеофильме, и мне захотелось нажать на replay, но тут Декерпел потерял сознание.
— Ты получил, что заслужил, — сказал я и вырвал нож из дырки.
Его рука дернулась к ножу, словно пытаясь помочь, или отмахиваясь от меня, или маня, я уже не помню. Пятно на сверкнувшем, словно хрусталь, лезвии ножа. Кошка Карамель вошла в комнату и стала лизать кровь. Я отогнал ее, и она зашипела сердито, как тигренок.
Я думал, кошка ушла вместе с Алисой.
Точно. Правда. Ты прав, кошки уже не было.
Дальше.
Дальше наступил миг, которого я ждал. Когда душа высвобождается из оболочки.
Ты снова перескакиваешь с одного на другое.
Да.
Продолжай.
Нет. В другой раз.
Он очнулся?
Да. Он открыл правый глаз, он заплакал, и он умер. Я нарисовал пальцем крест на его окровавленном лбу[114]. Но сразу испугался, потому что машинально лизнул свой палец. Кровь показалась мне сладкой. Я обмыл палец под кухонным краном.
Ты уклоняешься от рассказа о самом главном.
Жаль, что я не заснял все на видеокамеру. Тогда ты мог бы просто посмотреть. И не нужно было бы рассказывать. Патрик Декерпел страдал не дольше, чем необходимо. Не забывай, я работал у мясника.
Продолжай.
Я пошел в конец сада, в сарай, взял пилу по железу.
И пластиковые мешки.
Да.
Сколько мешков?
Столько, сколько было нужно. Да, сначала я застелил покрытый линолеумом пол клеенкой.
Мешки из магазина «Феликс»?
Да. Откуда еще они могли взяться? Потом я вообразил, что Юдит может вдруг позвонить в дверь. Я заторопился. Я сложил мешки в коридоре и вымыл комнату.
Но сначала ты еще что-то сделал.
Да. Я прослушал пластинку. Round Midnight Монка.
Меня интересует другое, что ты сделал с Декерпелом.
Я его раздел. Руки до локтей и ноги до колен были у него темно-коричневые, все остальное — белое, как у гонщиков на «Тур де Франс». Никогда не думал, что он велосипедист. Наверное, катался по берегу моря. С девочками. Я усадил его на диван. Сам сел напротив. Против окровавленного надменного манекена с парализованной щекой, против пустой глазницы. Я подумал, не сохранить ли что-нибудь от него. Какая из частей его тела совершила больше всего грехов? Мозг ученого мужа, холодное сердце, необузданный детородный орган? Вся тяжесть вины, конечно, возлагается на мозг. Но ты меня знаешь, я поступил ровно наоборот, вместо того чтобы расколоть ему череп, я, произнеся: «По воле Божьей», отрубил ему член. И положил его на пачку дамских журналов, которые собирала Алиса и к которым я после ее ухода не прикасался.
Когда все куски были разложены по мешкам, он перестал быть Патриком Декерпелом. От него осталась вонь, как в мясном ряду рынка, и эта кочерыжка. Его больше не было, моего злобного «ближнего». Оставалось убрать дерьмо, жир, ниточки нервов, хрящи и кишки.
Куда?
Куда надо.
Куда ты убрал мешки?
Они похоронены, как положено.
Где?
Какое это имеет значение, если они похоронены по-людски? Как бы с ними ни обошлись, они имеют право на место в Божьей земле.
Сколько?
Сколько мешков?
Нет. Сколько людей? Ты говоришь о людях.
Господь сочтет своих чад.
Когда тебе не хочется отвечать, ты обращаешься к Богу. Не прерваться ли нам?
Как хотите. Вы устали?
Я нет.
Да, я забыл рассказать о том, что меня жутко рассмешило. Ибо пути Господни неисповедимы. Кочерыжка Декерпела оказалась на стопке женских журналов, а в одном из этих журналов Алиса нашла и прочла мне историю про женщину, не магометанку, но с Востока, которая откусила эту штуку у своего мужа, потому что он приходил домой слишком поздно и не хотел говорить, где был.
