Женщина сидела к нему вполоборота, облокотившись на мягкий подлокотник кресла и почти утонув в нем, так что ее фигура была едва различима в полутьме. Она была не молодой и не старой, не знакомой ему и не таинственной незнакомкой; все казалось зыбким и странным в ее окружении, и только глаза ее чудесно сияли в темноте, будто живя своей собственной, совершенно отдельной от лица и фигуры жизнью.
— Это — ты, — сказал он утвердительно, веря и не веря самому себе. — Ты есть? Ты и в самом деле существуешь?
Она улыбнулась. Потом гибко поднялась из кресла и подошла к нему почти вплотную. Она вся была, как почерк на том старом конверте, — неровные, изломанные линии ее тела напоминали ему картины абстракционистов, о которых он никогда не мог с уверенностью сказать: нравятся они ему или нет. Подняв руки к голове округлым и немного старомодным движением, она поправила прическу, хотя поправлять было нечего, и отвернулась к окну, где ночь только что начала сменяться рассветом.
— Зачем ты все-таки это сделала? — снова спросил он и ощутил бессмысленность своего вопроса.
Она грустно покачала головой.
— Ты правда нуждаешься в ответе? Неужели ты не знаешь его?
Он промолчал. Что он знал? Что он мог вообще знать о жизни женщины, променявшей сначала свою семью на любовь, потом дочь на мать, и, наконец, забвение и неизвестность на мольбы о прощении? Что мы можем знать о мотивах поступков, сжигающих нас, и о том, что такое настоящая вина и настоящее раскаяние?…
Женщина приблизила свое лицо к его лицу, и на мгновение ему показалось, что он снова видит тот самый смутный старческий образ, который и прежде являлся ему… где? когда? Он не смог вспомнить. А она заговорила монотонно и печально, точно рассказывая ему давно знакомую историю, и в каждой ее фразе он узнавал какую-то истину, которую как будто знал прежде, нежели она вспоминала о ней.
— Она в самом деле была одинока и несчастна, — говорила женщина, и он легко понимал, кого она имела в виду. — И очень, очень больна. Когда она увидела меня, вошедшую с вокзала, в дорожной шляпе, усталую, измотанную, у нее задрожала рука, державшая чашку с чаем, и обручальное кольцо — единственное, с которым она так и не рассталась, — соскользнуло с похудевшего пальца, и мы долго потом искали его на полу… Смерть брата и отца подкосила маму, и мне надо было остаться, чтобы зарабатывать деньги, кормить ее и себя, не дать ей умереть с голоду. Париж всегда был прекрасным и жестоким городом — для тех, кто не являлся его частью, его сутью, кто был для него инороден и чужд, как мы, беглые русские, в начале двадцатого века…
«Эмиграция как оскорбление» — вдруг некстати вспомнилась фраза, совсем недавно ставшая знаменитой, и он торопливо кивнул, испугавшись, что его собеседница не скажет больше ни слова. А она пожаловалась как-то беззащитно и совсем по-детски:
— Знаешь, очень трудно всю жизнь прожить с клеймом предательницы. Очень-очень.
— Ты никого не предавала, — сказал он не совсем уверенным тоном.
— Отчего же? — спокойно возразила она. — Сначала своих родителей. Потом свою дочь. Потом… да мало ли предательств мы совершаем в жизни? Просто в моей судьбе их удельный вес оказался слишком высок и слишком заметен. Для меня самой. Для других.
Он молчал, не зная, каких слов ждет от него эта женщина. А она не ждала ничего. Просто отвернулась к окну, рассвет в котором стал совсем ярким, и отвела рукой уже кем-то приоткрытую створку.
— Смотри, — сказала она, — это новое начало. Каждый день дает тебе шанс, пока ты еще жив. Не забывай об этом.
Он знал, что спит, но знал и другое: все, что она говорит, — правда. И, твердо решив просыпаться и жить дальше, он кивнул женщине, фигура которой становилась почти неразличимой на фоне рассвета.
Глава одиннадцатая. Предательство
Утром он поймал себя на том, что напевает за бритьем. Впервые с тех пор, как… Нет, не надо об этом. И, тряхнув головой, отгоняя воспоминания, которые не позволили бы ему прожить этот начинающийся день нормальным человеком, Алексей быстро покончил со сборами и завтраком и вышел из дома.
Спокойно и осторожно ведя машину, дожидавшуюся его в гараже, — странно утраченный навык! — он методично и аккуратно выполнил все дела, намеченные с вечера. Побывал в банке и вышел оттуда не то чтобы довольным, но, во всяком случае, успокоенным. Заехал в хирургию к Сашке Панкратову и обсудил с ним то, что требовало дружеского совета. Встретился со знакомым чиновником из Министерства культуры и задал ему необходимые вопросы, чтобы приехать в театр подготовленным ко всем возможным неожиданностям; ответы не слишком удовлетворили его, но Соколовский всегда, во всех обстоятельствах, предпочитал смотреть правде в глаза, и, кажется, это драгоценное качество начало возвращаться к нему вместе с утраченным было душевным равновесием.
Обедая в маленьком ресторанчике на Юго-Западе, откуда уже рукой подать до театра, он долго и тщательно выбирал блюда, вкус которых на самом деле был ему глубоко безразличен, нарочито придирчиво пригублял холодное белое вино, долго не отпуская официанта и почти не ощущая букета напитка, медленно смаковал еду и сидел потом в ожидании счета, никого не торопя и выкуривая одну сигарету за другой. Он тянул время, сам не осознавая этого, и набирался сил перед тем, как увидеть еще одно пепелище в своей жизни. Наконец, когда тянуть уже было просто нельзя, он резко поднялся, оставил деньги на столе и вышел вон. Чуть-чуть задержавшись у стеклянной двери на улицу, он глянул в огромное зеркало в безвкусной золоченой раме, красовавшееся рядом с бездействующим гардеробом ресторанчика, и сам себе сказал: «Ну что ж, пожалуй, ничего. За режиссера еще сойдешь. Пока…»
Была суббота, третий час дня — самое время для репетиции. И, входя в свой маленький любимый театрик, Алексей был уверен: в зале наверняка сейчас раздается голос Володи Демичева, дающего последние указания перед вечерним спектаклем, на сцене замирают слушающие его актеры, и кто-нибудь непременно кричит: «Свет! Свет уберите!..» — а другой, не занятый в этом эпизоде, пробирается между рядами кресел со стаканчиком горячего кофе в руках.
В фойе было прохладно и сумрачно, на стенах висели старые театральные афиши Соколовского, фотографии сцен из его спектаклей и чудесные офорты, выполненные одним из прежних его актеров, попавшим однажды в аварию и навсегда прикованным теперь к постели. И, вдыхая привычный и радостный запах кулис, декораций и театрального грима, Алексей вдруг подумал: «Я дома, черт бы меня побрал! Все-таки дома!..»
Он вошел в зрительный зал, не привлекая ничьего внимания, и осторожно уселся в заднем ряду. Пригляделся и сообразил наконец: на сцене слишком много народу, почти вся труппа. Похоже на финальный эпизод какого-нибудь спектакля, но какого? Соколовский не узнавал ни пьесы, ни выгородки, ни реплик актеров, которые раздавались в зале. И только когда Демичев ловко запрыгнул на сцену и рявкнул на незнакомого Алексею юношу, видимо, новичка в труппе: «Ты что, не понял, что я тебе объяснял сию минуту?! Ты должен узнать ее по наитию, по откровению свыше, по одному только прикосновению!..» — вот только тогда Алексей сообразил, что речь, скорее всего, идет о той самой пьесе, текст которой он перечитывал вчера.
Значит, они все-таки поставили? Без него, и даже отчасти вопреки его прямому запрету? Ну что ж. Вероятно, именно этого и стоило ожидать.
Главную роль, разумеется, играла Лида. Он смотрел на нее, пытаясь отыскать в душе хоть какие-то чувства к этой великолепной, холеной женщине — остатки нежности, что ли, ревность, разочарование, мужской интерес или хотя бы неприязнь и обиду, — но ничего не находил. Это была просто актриса, и он холодным взглядом оценивал сейчас ее движение по сцене. Актриса, только и всего.
— Ты должен положить руку ей на бедро — вот так, понимаешь? — продолжал показывать тем временем Демичев, — и по одному этому прикосновению почувствовать в ней нечто родное, близкое. Она твоя сестра, родная кровь, и эта кровь должна ударить тебе в лицо, в сознание, в сердце!
Алексей усмехнулся, заметив, с каким удовольствием, с каким собственническим инстинктом Демичев прикоснулся к бедру Лиды, показывая это движение актеру, и как почти неуловимым движением она ответно прижалась к его руке. То, что Володя стал его заместителем не только по театральным делам, было бесспорно видно. И этого, наверное, тоже надо было ожидать. Ведь теперь именно Демичев распределял роли, командовал труппой и решал, кто будет давать очередное интервью от имени театра. Но это еще не все. Главное, пожалуй, оказалось в том, что при Володе Демичеве Лида становилась не только исполнительницей режиссерской воли, но и диктатором на сцене, главной и единственной примой, признанной фавориткой. Слушая, как громко и веско она объясняет партнерам, что и как они должны делать, Алексей невольно уловил и напряжение, разлитое в воздухе, и недовольство, сгустившееся над актерами, как густой смог, и нотки неповиновения в отрывистых ответах ребят, — при нем такое вряд ли было возможно. «Впрочем, может быть, я просто утешаю сам себя», — подумал развенчанный, изгнанный из своего королевства режиссер и вздохнул.
