Одна из старушек наконец появилась. Божий одуванчик, она вошла, еле переступая и седенькой головкой тряся, — взяла с тумбочки вату, взяла бинты. Она не видела Якушкина, и знахарь вогнал ее в немалый страх, встряхнув перед самым ее носом бутылью с нефтью. «А?..» — она стояла с открытым ртом, показывая беззубую розовую пасть. Знахарь же рявкнул: «Чего не пили лекарство?»
— Ой, что ты, — старушонка, испуганная, кинулась в лесть, — мы все тебя вспоминали. Какой, говорим, человек участливый…
— Лекарство, спрашиваю, почему не пили?
— А выпьем, выпьем, да что же ты такой грозный, к спеху разве лекарство-то? — Не переставая мелко трясти головой, старушка прихватила еще несколько пакетов с ватой и бинты.
Пугливая, она не поднимала на знахаря глаз. Бормотала: «У няньков-то работы невпроворот. И ленивые няньки-то тоже есть…» — она пошла из палаты, Якушкин за ней.
Они шли по коридору: высокий и рассерженный старик топал вслед за крохотной старушкой. Знахарь мрачнел: вся энергия той ночи ушла лишь на то, чтобы пробудить в старушонках полумеханическую потребность суетиться и (совсем краткое время) что-то делать. Уже через день-два они слягут. Если же он вновь оживит их, иссякнувших, и поднимет с постелей, то опять же на миг: крохотный и кое-как собранный его усилиями грамм старушечьей жизни они тут же поспешат без нужды и торопливо растратить, моя немытый пол или же скобля нескобленые окна. Они не больны, осенило знахаря, они умирают. Якушкин втиснулся, идя за старушкой следом, в угловую палату: старушонки были там все четыре, мать лысого тоже. Они хлопотали, помогая больным в трудном вечернем деле.
Палата оказалась мужская; был вечер; был час клизм. Старушонка, мать лысого, подставляла под молоденького парня судно; полупарализованный, он лежал и пыхтел, выставив свою плоть и свой срам, старушонка же, шурша сухонько словами, его уговаривала. «Тужись, миленький. Давай тужись…» — по-деревенски и ласково шуршала она. Другая старушонка была на подхвате: собирала из-под больных грязные бинты и вату, скатывая в ком.
Третья ворчала: она держала судно под крупным волосатым мужчиной. Стесняясь, мужчина побыстрее доделывал дело, — она же, его стыда никак не понимая, сетовала: «Только не спеши… Тут спешить не надо, куда гонишь?» Обходя и не без некоторой даже плавности лавируя меж кроватями, старухи двигались там и тут: палата, угловая, была самой большой, на шесть мужчин, и все шесть извергали поочередно свое дерьмо в вялые старушечьи руки. Вялые руки обмывали, обтирали, смазывая марганцовкой воспалившиеся паховые места, после чего убирали судно и прикрывали на время, — мужчины же пыхтели и мучились: стиснув зубы и скрипя, выкатывали слезу за слезой, с неудовольствием, конечно, кося глазами на Якушкина, втиснувшегося в дверь. Якушкин ушел.
В коридоре на Якушкина налетел лысый сын, уже примчавшийся: «Это почему же мама не пьет лекарство? Почему вы уходите?.. Стойте!» Знахарь спускался по лестнице; лысый бежал за ним, хватая за пиджак и за руки.
Когда они вышли из больницы, лысый забежал перед Якушкиным — и тут, хочешь не хочешь, знахарю пришлось остановиться и пришлось непонятливому объяснить грубо и зло, что старухи не больны и что они умирают естественной, правильной смертью. «Тебе бы, дураку, так помереть…» — знахарь отвечал ему, грубея и оголяясь с каждым словом. Но лысый, конечно, опять бежал за ним, хватал за руки, вынимая-пряча свои купюры: «Стойте! Стойте же!..» Люди оглядывались, бесноватый наконец отстал. На другой день, на третий, еще и на четвертый он преследовал Коляню, пробуя повлиять на знахаря через него, — потом наконец исчез.
В перечне врачевания тех дней появился первый и единственный случай, когда Якушкин не исцелил. «Чирьянова А. М. Общая изношенность организма. Распад. Якушкин лечить отказался…»
Статья была о Якушкине, Суханцеве, Шагиняне и Караваеве — впервые Коляня написал о всей четверке вместе. В итоге зав посоветовал пристроить статью в медицинский журнал.
— А у нас? — Коляня настырничал.
— А у нас (и это в самом наилучшем случае) можем поставить в десятый номер небольшой фрагмент… Но — без их фамилий. — Заведующий повысил голос: — Коляня, пойми: нас завалят письмами!
Коляня смолчал.
— Пойми: больные приедут даже с Камчатки и будут ночевать у меня в кабинете.
Вернулся к себе Коляня поздно, и хорошо, что не совсем поздно, потому что у дверей гостиницы стоял Якушкин и, томясь, переминался с ноги на ногу. Старика не пускали, гоня вон.
Им, конечно, примелькалась и уже надоела его рожа, как это и бывает время от времени в гостиницах. «Опять ночевать?» — выкрикивала, стоя в дверях, горничная первого этажа, а горничная второго стояла с ней рядом. Знахарь, врачевавший несколько суток подряд, вяло бубнил:
«Поспать надо. Немного поспать». — «Я тебе дам поспать!» — горничная вышколенно и без промедления взяла тоном выше, как только увидела подошедшего, лучше сказать подоспевшего, Коляню. Гневясь, замахала руками:
— Гость считается, если гость, а старик этот у вас уже не гость — жилец!
Коляня без слов и быстро потянул ослабевшего старика за собой и провел внутрь; горничная, распаляясь, что-то там вслед шипела, но это уж как обычно. В номере Коляня, напоив зверобоем, спросил, как, мол, насчет супца с травками, Сергей Степанович, — знахарь же не ответил, знахарь валился с ног.
Коляня постелил ему на кровати, сам, как всегда, лег на полу.
— …Сергей Степанович, может быть, и впрямь все дело в тотальном страхе? — Коляня заговорил.
— А?
— Может, вся тайна именно в том, что рак — болезнь из обычных, но люди парализованы страхом перед ним… Вы же как истинный пророк (Коляня хотел сказать: как шизофреник, но успел оговориться) упрямы и поражения не признаете. Логично?
Знахарь спал.
— Сергей Степанович…
Спал.
— Вы своей волей освобождаете человека от страха, и тогда он излечивается сам собой, отчасти, конечно, — нет, какая прозрачная мысль! — К ночи Коляня каждый раз потрясался прозрачной и совсем новой, как казалось, мыслью.
Якушкин спал. Коляня, вдруг заботливый, укрыл старика одеялом, подоткнул углы. Он подумал, что старик сам себя не знает. Благоговея, он сейчас думал, что, быть может, в том и удел всех гениев и спасителей — не знать, что и как они сами делают; они делают, и этого довольно, и спасибо им… Прервав очередную его прозрачную мысль, в дверь постучали и вошли: так или не так, но гений и спаситель должен был немедленно выметаться вон.
Заспанный директор-бытовик был суров. Он тыкал:
«Тебе, Николай, разрешили приводить гостей, однако в порядке исключения. Ты, Николай, и сам здесь на птичьих правах. Я пожалуюсь Андрею Севастьяновичу…» — они, быстрые, тут же и подняли Якушкина. Растолкали. Коляня исподтишка двинул доносчицу-горничную диванным валиком — та вскрикнула, после чего начался скандал. Коляня огрызался, а они кричали. Горничная хотела среди ночи и немедленно милицию, но, к счастью, директор-бытовик милицию среди ночи не хотел. «Да не убил же он тебя». — «А если каждый из них лупанет меня валиком — что будет?» Горничная не унималась. Сонный бытовик наконец прикрикнул на нее: «Ладно, ладно, хватит про валик, поехали дальше!»
…И они поехали: Коляня и Якушкин. Старик клевал носом. Они стояли у подъезда, томясь и почти час ожидая ночную машину. Наконец приехали, и Кузовкин, заспанный, открыл им дверь. Люся стояла о бок с ним, Люся сообразила быстрее — захлопотала и засуетилась: «Конечно, Сергей Степанович. Одну минуту, Сергей Степанович… Я вам постелю».
Коляня наскоро перешептался с Кузовкиным — пусть, мол, месячишко изгнанный старик поживет у вас с Люсей, пока сработает время и в гостинице про знахаря несколько подзабудут.
* * *
Лена продолжала вести свой жизненный поиск, который, все углубляясь, свелся к затянувшемуся и нервному выбору меж Коляней и мужем. Порвать непросто. Муж Лены был, что там ни говори, и умен, и молод, и ведь Вовка — их сын.
У мужа были свои перемены и, вероятно, свой поиск: у него тоже появилась женщина, собой недурна, кандидатка в жены. Он вдруг заоглядывался, тоже находясь на распутье. Обоюдная сложность, дергая там и здесь, Лену выматывала.
Усложнил и отчетный период в НИИ; времени не хватало. Однако в компенсацию жизненного распутья и как бы на распутье этом ей помогая, природа выдала Лене лучшие, может быть, ее краски: никогда не выглядела Лена так великолепно и броско, как в те дни. Лена была озленная, нервная и красивая. Такой она и приходила (являлась) в самый разгар сборища якушкинцев, где с полчаса-час выслушивала бред отца и заодно бред их общий; из деликатности глотнув вонючую жижу, она приближалась к отцу в первую же зверобойно-поительную паузу и, взяв за руку, уводила. «Воспитывай внука. Почему это, папа, ты воспитываешь и учишь только чужих?» — вела она, выговаривая ему по дороге. Внешне на улице они были похожи на деда и внучку. Якушкинцы Лену ненавидели, она их тоже.
