Ознакомительная версия.
– Вообще-то, это абсолютно издевательское название, – пробасил Самарцев. – Но ведь вы, вампиры, любите издеваться над беззащитными людьми. Как ты только что всем напомнил в предельно наглой форме…
Я опешил от этих слов. Самарцев выждал несколько секунд, ткнул меня пальцем в живот и сказал:
– Это я показываю, что именно я делаю. Провоцирую. Получается?
И все вокруг весело заржали. Я тоже засмеялся. Как и положено провокатору, Самарцев был обаятелен.
– На самом деле я менеджер будущего, – сказал он. – Так сказать, дизайнер завтрашнего дня. А должность так называется потому, что провокация в наше время перестала быть методом учета и стала главным принципом организации.
– Не понимаю. Как это провокация может быть методом учета?
– Запросто. Это когда у самовара сидят пять эсеров и поют «вихри враждебные веют над нами». А среди них – один внедренный провокатор, который пишет на остальных подробные досье.
– Ага. Понял. А как провокация может быть методом организации?
– Когда провокатор начинает петь «вихри враждебные» первым, – ответил Самарцев. – Чтобы регистрация всех, кто будет подпевать, велась с самого начала. В идеале, даже текст революционной песни сочиняют наши креативщики, чтобы не было никакого самотека.
– Понятно, – сказал я.
Самарцев снова попытался ткнуть меня пальцем в живот, но в этот раз я подставил ладонь.
– Это, естественно, относится не только к революционным песням, – продолжал он, – а ко всем новым тенденциям вообще. Ждать, пока ростки нового сами пробьются сквозь асфальт, сегодня никто не будет, потому что по этому асфальту ездят серьезные люди. Ростки на спецтрассе никому не нужны. Свободолюбивые побеги, которые взломают все на своем пути, в наше время принято сажать в специально отведенных для этого точках. Менеджер этого процесса естественным образом становится провокатором, а провокация – менеджментом…
– А товарищ ваш чем занимается? – спросил я.
– Молодежная субкультура, – сказал седой, зевнув.
– Вот как, – ответил я. – Как, слабо вытащить меня на майдан?
– С вами это не получится, – ответил седой, – говорю со всей молодежной прямотой.
– Вы вроде не очень молоды, – заметил я.
– Правильно, – согласился он. – Но я же не говорю, что я молод. Наоборот, я довольно стар. И об этом я тоже говорю со всей молодежной прямотой.
– Слушайте, а может, вы скажете, кому из наших молодых политиков можно верить? Я ведь не только вампир. Я еще и гражданин своей страны.
Седой халдей переглянулся с Самарцевым.
– Э, – сказал Самарцев, – да ты, я вижу, провокатор не хуже меня… Знаешь, что такое «уловка-22»?
Это я помнил из дискурса.
– Примерно. Это ситуация, которая, если так можно выразиться, исключает саму себя, да? Мертвая логическая петля, из которой нет выхода. Из романа Джозефа Хеллера.
– Правильно, – сказал Самарцев. – Так вот, «уловка-22» заключается в следующем: какие бы слова ни произносились на политической сцене, сам факт появления человека на этой сцене доказывает, что перед нами блядь и провокатор. Потому что если бы этот человек не был блядью и провокатором, его бы никто на политическую сцену не пропустил – там три кольца оцепления с пулеметами. Элементарно, Ватсон: если девушка сосет хуй в публичном доме, вооруженный дедуктивным методом разум делает вывод, что перед нами проститутка.
Я почувствовал обиду за свое поколение.
– Почему обязательно проститутка, – сказал я. – А может, это белошвейка. Которая только вчера приехала из деревни. И влюбилась в водопроводчика, ремонтирующего в публичном доме душ. А водопроводчик взял ее с собой на работу, потому что ей временно негде жить. И там у них выдалась свободная минутка.
Самарцев поднял палец:
– Вот на этом невысказанном предположении и держится весь хрупкий механизм нашего молодого народовластия…
– Так, значит, у нас все-таки народовластие?
– В перспективе несомненно.
– А почему в перспективе?
Самарцев пожал плечами.
– Ведь мы с вами интеллигентные люди. А значит, взявшись за руки все вместе, мы до смерти залижем в жопу любую диктатуру. Если, конечно, не сдохнем раньше времени с голоду.
Специалист по молодежной культуре тихо добавил:
– Залижем любую, кроме анонимной.
Самарцев пнул его локтем в бок.
– Ну ты замучил своей молодежной прямотой.
Видимо, удар локтем окончательно разбудил молодежного специалиста.
– А насчет молодых политиков, – сказал он, – толковые ребята есть. Пусть никто не сомневается. И не просто толковые. Талантищи. Новые Гоголя просто.
– Ну, у тебя-то Гоголи каждый день рождаются, – проворчал Самарцев.
– Не, правда. Один недавно пятьсот мертвых душ по ведомости провел, я рассказывал? Три раза подряд. Сначала как фашистов, потом как пидарасов, а потом как православных экологов. В общем, на кого страну оставить, найдем.
Энлиль Маратович потащил меня прочь.
– Нарекаю тебя Коловратом! – крикнул Самарцев мне вслед, – Зиг хайль!
Меня представили одетому под вампира начальнику зрелищ – невысокому щуплому человеку в черной хламиде. Маска была ему так велика, что казалась шлемом космонавта. Глаза в ее прорезях были большими и печальными. Почему-то мне показалось, что он похож на принявшего постриг Горлума.
– Господин Модестович, – сказал Энлиль Маратович. – Очень много сделал для нашей культуры – вывел ее, так сказать, в мировой фарватер. Теперь у нас тоже регулярно выходят красочные блокбастеры о борьбе добра со злом, с непременной победой добрых сил в конце второй серии.
Модестович был о себе более скромного мнения.
– Неудачно шутим о свете и тьме, – сказал он, приветственно шаркнув ножкой, – и с этого живем-с…
– Рад знакомству, – сказал я. – Знаете, я давно хотел спросить профессионала – почему во всех достижениях нашего кинопроката обязательно побеждает добро? Ведь в реальной жизни такое бывает крайне редко. В чем тут дело?
Модестович откашлялся.
– Хороший вопрос, – сказал он. – Обычному человеку это было бы сложно объяснить без лукавства, но с вами можно говорить прямо. Если позволите, я приведу пример из сельского хозяйства. В советское время ставили опыты – изучали влияние различных видов музыки на рост помидоров и огурцов, а также на удои молока. И было замечено: мажорная тональность способствует тому, что овощи наливаются соком, а удои молока растут. А вот минорная тональность музыки, наоборот, делала овощ сухим и мелким, и уменьшала надои. Человек, конечно же, не овощ и не корова. Это фрукт посложнее. Но та же закономерность прослеживается и здесь. Люди изначально так устроены, что торжество зла для них невыносимо…
– А почему люди так устроены?
– А об этом, – сказал Модестович, – я должен спросить у вас с Энлилем Маратовичем. Такими уж вы нас вывели. Факт есть факт: поставить человека лицом к лицу с победой зла – это как заставить корову слушать «Лунную сонату». Последствия будут самыми обескураживающими – и по объему, и по густоте, и по жирности, и по всем остальным параметрам. С людьми то же самое. Когда вокруг побеждает зло, им становится незачем жить, и вымирают целые народы. Наука доказала, что для оптимизации надоев коровам надо ставить раннего Моцарта. Точно так же и человека следует до самой смерти держать в состоянии светлой надежды и доброго юмора. Существует набор позитивно-конструктивных ценностей, которые должно утверждать массовое искусство. И наша задача – следить за тем, чтобы серьезных отступлений от этого принципа не было.
– Что за набор? – спросил я.
Модестович закатил глаза – вспоминая, видимо, какой-то вшитый в память циркуляр.
– Там много позиций, – сказал он, – но есть главный смысловой стержень. Халдей должен, так сказать, подвергать жизнь бесстрашному непредвзятому исследованию и после мучительных колебаний и сомнений приходить к выводу, что фундаментом существующего общественного устройства является добро, которое, несмотря ни на что, торжествует. А проявления зла, как бы мрачны они ни казались, носят временный характер и всегда направлены против существующего порядка вещей. Таким образом, в сознании реципиента возникает знак равенства между понятиями «добро» и «существующий порядок». Из чего следует вывод, что служение добру, о котором в глубине души мечтает каждый человек, – это и есть повседневное производство баблоса.
– Неужели такое примитивное промывание мозгов действует? – спросил я.
– Э-э, юноша, не такое оно и примитивное. Человек, как я уже сказал, сложнее помидора. Но это парадоксальным образом упрощает задачу. Помидору, чтобы он дал больше сока, надо действительно ставить мажорную музыку. А человеку достаточно объяснить, что та музыка, которую он слышит, и есть мажор. Который, правда, искажен несовершенством исполнителей – но не до конца и только временно. А какая музыка будет играть на самом деле, совершенно неважно…
Ознакомительная версия.
