Разведка все узнает в первую очередь, и о том, что вот-вот начнется большое дело, Спиридонов узнал загодя. Его разведэскадрону дали особое задание, и с первых дней мая люди Спиридонова навели шороху по тылам австрияков, под шумок захватив несколько высокопоставленных офицеров. Самым ценным приобретением эскадрона стал чешский оберст Земан, не только не сопротивлявшийся захвату, но даже, казалось, ему обрадовавшийся. За этого гуся Спиридонову было обещано производство в следующий чин и не меньше чем орден Святого Владимира, а то так и Александра Невского. Ни того, ни другого, впрочем, Спиридонов не успел получить до февраля следующего года, когда все это совершенно утратило смысл.
В жизни все связано весьма странным образом. Виктор Афанасьевич, который старался набирать в свой эскадрон людей с боевым опытом Русско-японской войны, наверное, удивился бы, если б узнал, что слухи о японцах на фронте распространились благодаря ему. Его люди во время налетов перебрасывались японскими командами, ибо он предусмотрительно рассудил: знатоки русского среди балканских славян – подданных Франца-Иосифа – наверняка найдутся, но вряд ли сыщутся знающие язык далеких островов. Слыша вместо «ура» «банзай» и ощущая на себе приемы дзюудзюцу, которым Спиридонов обучил каждого в своем эскадроне, австрийцы не без основания полагали, что имеют дело с японскими частями, направленными Антантой на помощь русским войскам. А слухи через линию фронта летают не хуже, чем пули…
И вот оно началось: в четыре пополуночи двадцать второго мая фронт грянул таким «концертом», какого Великая война еще не знала; передовая австрияков превратилась в сплошную полосу разрывов, протянувшуюся с севера на юг на десятки километров. Те, кто выжил в этом аду, в панике бросали оружие, оставляли окопы и мчались на запад, спасая свои жизни.
…и нарывались на сабли спиридоновского эскадрона. Начало Луцкой операции Спиридонов встретил в тылу врага, у галицкого местечка Лашев. Его задачей было усиливать хаос, срывать попытки противника контратаковать, сеять панику пусть не очень болезненными, но внезапными, стремительными налетами в гущу многонационального столпотворения, именуемого австро-венгерской армией. У него была постоянная связь с наступающим полком и поддерживающим его дивизионом полевых гаубиц; в некотором роде Спиридонов был ангелом-хранителем своего полка – стоило противнику сконцентрировать силы для контратаки, как спиридоновцы установленными сигналами вызывали на противника огонь своей батареи.
Австрийская армия, конечно, была не чета русской, но то была европейская армия, хорошо подготовленная, обученная и экипированная современнейшим оружием чешских и немецких заводов. В этой ситуации глупо было бы ожидать, что австрияки будут только в панике разбегаться, как зайцы, по полям Волыни и Галиции. Счастье в войне переменчиво, и на исходе, кажется, вторых суток наступления уставшая и вымотанная группа Спиридонова была окружена такими же уставшими, еще более вымотанными, но значительно более многочисленными войсками противника. Спиридонов лихорадочно пытался прорваться из окружения, но лишь бессмысленно терял людей. В конце концов, понимая, что вокруг один враг и никакой возможности прорваться к своим нет, он, рефлекторно перекрестившись, велел указать батарее координаты, где сейчас находились остатки его группы.
Теперь у штабс-капитана оставалось не более двух дюжин донельзя вымотанных людей. Вооружены они были в основном трофейным оружием – винтовками Манлихера, револьверами Раста-Гассера: тем, для чего легче было подобрать боеприпасы противника. Но и при этом боеприпасов не оставалось. Приходилось рассчитывать только на шашки и неизменное дзюудзюцу. Видя, что огонь артиллерии задерживается, Спиридонов оглядел своих подопечных…
…он сам подбирал этих людей – отважных и отчаянных, таких, как он. И бросал их в горнило войны, но всегда старался беречь, и в его эскадроне потери всю войну были минимальными. Он каждого заслонил бы грудью, умер бы за каждого…
…и скомандовал:
– Шашки наголо! Песню запевай!
Что они пели, никто из уцелевших сказать бы не мог, но Спиридонов припоминал, что это была не патриотическая, а какая-то вдохновляющая похабная песенка вроде куплетов про подполковника Кудасова. Откуда у спиридоновцев взялась гармошка – одному богу известно; лошадей они потеряли еще поутру и все это время сражались в пешем строю. Но музыкальное сопровождение придало всему особенный колорит – происходящее представлялось безумным. Обалдевшие австрийцы, разинув рты, глядели, как, горланя непристойности, с обнаженными саблями выходили на них грязные, израненные русские. Удивление многим стоило жизни – удары, броски и подсечки, отработанные давно и далеко от галицких сенокосов, делали свое дело…
Конечно, все в любом случае закончилось бы не в пользу русских: враг значительно превосходил их в численности, и вскоре австрияки взяли бы не умением – так числом, не числом – так измором. Но военная судьба распорядилась по-другому: еще до того, как австрияки поняли, что перед ними не демоны ада, а всего лишь две дюжины измученных русских, разверзлись с треском небеса, и из грохочущих клубов разрывов сорокасемилинейных гаубичных снарядов, не разбирая, где свои, где чужие, с воем обрушился на землю смертельный ливень картечи.
Артиллерия ударила туда, куда указал Спиридонов.
* * *
Как часто бывает, то, что нам кажется более опасным, оказывается не столь страшным, а то, на что мы не обращаем внимания, угроза, о существовании которой мы не подозреваем, неожиданно становится причиной катастрофы!
Стодвадцатидвухмиллиметровый снаряд русской гаубицы образца тысяча девятьсот десятого года содержит пятьсот шрапнелей калибра двенадцать целых семь десятых миллиметра. Это калибр крупнокалиберного пулемета, но контактная скорость шрапнели выше, чем у пулеметной пули, потому выше и энергия. Шрапнельная пуля гаубичного снаряда, попадая сверху, насквозь пробивает всадника вместе с лошадью. Не зря солдаты разных армий, не сговариваясь, называют шрапнель косой смерти: там, где эта коса махнет, ничего живого не остается – лишь кровавый фарш из того, что раньше было людьми, лошадьми…
Вид поля боя, по которому прошлась коса смерти, ужасен, и не каждый привычный к войне человек выдержит подобное зрелище. Впрочем, война всегда отвратительна и всегда чудовищна.
Батарея гаубиц из шести орудий выпускает в минуту двенадцать снарядов. Кажется, немного, но это шесть тысяч пуль. По координатам Спиридонова «отработала» не одна батарея, а целый четырехбатарейный дивизион, двадцать четыре ствола, то есть за минуту на небольшой пятачок около двухсот метров в поперечнике небеса обрушивали двенадцать тысяч смертоносных железных градин. Можно ли было уцелеть в этом аду? И тем не менее Спиридонову шрапнель не принесла смерти – в него попало лишь несколько излетных, рикошетирующих пуль. Казалось, ангел-хранитель распростер над ним свои крылья: из подконтрольных штабс-капитану солдат уцелел лишь один рядовой, по удивительному стечению обстоятельств оказавшийся обладателем той самой гармошки, ростовский мещанин по фамилии Ганжа, сапожник. Гармошку, правда, он потерял, да и не смог бы он больше на ней играть – разрыв барабанных перепонок оглушил его навсегда. Видно, ангел-хранитель Ганжи тоже знал свое дело – шрапнельных ранений тот счастливо избежал.
Все остальное вокруг было вспахано сталью. Австрийцы, не успевшие в панике разбежаться от гнева русских небес, лежали кровавыми кучами, и среди их фельдграу[48] редкими зелеными пятнами виднелись пропитанные кровью мундиры русских солдат. Посреди всего этого в полной тишине глухоты бродил, забросив за плечо обрывок гармошки, Ганжа. Редких стонов раненых он не слышал, и потому каждый раз нагибался, заметив среди мышиной серости австрийских мундиров родной русский, и проверял – а вдруг кто-то жив? На войне самое место для чуда. Добросовестность Ганжи была вознаграждена. Последним, кого он нашел, был штабс-капитан Спиридонов. Он лежал без движения и казался мертвее мертвого, был холодным, но слабый пульс прощупывался на его горле, и Ганжа, разгребая кровавое месиво, отбрасывая в сторону куски чьих-то тел, аккуратно выволок его на ровное место и осмотрел. А русская пехота тем временем поднялась в атаку и промчалась мимо. К Ганже подлетело несколько солдат слабосильной команды. Они что-то спрашивали его, но он не слышал, не слышал и собственного голоса, о чем им и объявил. Солдаты разложили парусиновые носилки, осторожно уложили на них Спиридонова, знаками указали Ганже следовать за ними и отправились в тыл, на сборно-перевязочный пункт.
Для Ганжи война этим закончилась. Двумя неделями позже его наградили Георгиевским крестом второй степени (третья и четвертая у него были), выдали денежную премию и списали в тыл. Ганжа вернулся в родной Ростов, где, несмотря на увечье, женился. Умер он в тридцать четвертом, от холеры, вспыхнувшей тогда в Южной России. Со Спиридоновым судьба более их не свела.
