– Настька! – промычал тятька с набитым ртом, и уже тянул пальцы за другой оладьей, – ты прям при параде! Куды это с ранья навострилась!
– Я? – Я тяте улыбнулась. И голос у меня нисколько не дрожал. – Да ты сядь, тятинька. Сядь и нормально поешь. Я – на Ключ – за водой святой!
– А-а, на Ключ… – Пальцы зажали оладью; он посмурнел лицом. – Ну да, да… Верно… Как бабка наша ходила, и матка наша ходила, в этот денек… все верно… Богоявленье ж седня…
Он разжал руку. Оладья лежала на корявой ладони, как задушенная птичка. Тятя закинул ее в рот – так дрова кидают в зев печки. Зажмурился, как кот.
– Искусница!.. Спа-си-бо… Спасет Бог тебя… эх-х-х-х-х…
Я сама налила ему чаю. Он вытирал глаза рукавом рубахи, в которой спал. Он так мамку вспоминал.
Мне еда в рот не лезла. Я изо всех сил скрывала от тяти, как меня трясет, колыхает. Волновалась страшно.
– Да ты ж сама што ж не поела, дочь?..
– Я это… уже. Ты спал еще.
Толкнула в сумку две пустых бутылки из-под лимонада. Тятька у меня пиво не пил, он водку пил, а когда пил, то запивал лимонадом. Ему и водку-то пить нельзя было – из-за язвы желудка. Да куда ж от нее, от водки, деваться?
Валеночки, тулупчик овчинный… шапка – лисья, рыжая, мохнатая…
Кручусь перед зеркалом, кручусь, будто выкручу чего… из его ледяного, блесткого квадрата…
И мысль мелькнула поганая, быстрая: ах ты, провались, лису на шапку-то эту ведь Пашка Охлопков застрелил… И шкуру – тяте – принес, и продал, и тятя ему – деньги дал, и Пашка пошлепал с деньгой, счастливый – и с дружками, с мужиками – в пивном ночном баре – пропил…
Значит, я, это – в Пашкиной шапке – щегольнуть – да перед всей деревней – на святой Ключ – чтобы батюшку увидеть…
Сорвала шапку. Глаза горят. Тятька дивится!
– Што ты, – кричит весело и себя по ляжкам ладонями бьет, – во девка бешеная!
Я шапку в угол как зашвырну!
– Дай платок мамкин! – кричу. – Вон! На полке! Пуховый!
Тятька платок мне подает. Глаз с меня не сводит!
– Ну чисто, чисто маманька… – шепчет.
Я голову обвязываю платком. А он белый, пуховый, легкий, невесомый, будто не из шерсти овечьей – из метели, из снеговых вихорьков связан.
Повязала – и до того себе приглянулась в этом платке мамкином… гляжу: ну как невеста… из-под фаты кошусь, стригу глазами…
Как дверью избы хлопнула – не помню.
Снег розово, жестко, будто тысячью крохотных копий и сабель, колол и резал глаза; бесился, пускал на волю резвые искры, горел разноцветными кострами; сугробы плясали, облака в небесах ту пляску отражали; синие тени под ноги ложились, ели и сосны кололи воздух колючими, грубыми руками, радуга поземки из-под колен взвивалась до зенита, по тропке снеговой шаги хрустели морковно, вкусно, пока я шла на Ключ.
Пока я шла на Ключ – или летела, не помню я!
И музыка в голове звучала, песнопения какие-то, ясные и нежные, на языке, вроде и знакомом, а вроде и не родном; будто в церкви так поют, а может, так пели и играли себе на арфах древние, бродячие певцы, старинные цари, и кости их давно в земле истлели, а радость их – вон, на снегу радужными алмазами вспыхивает, празднует!
И за мной, и передо мной, и рядом со мной – шли люди, шли на Ключ, на Супротивный, а почему он так зовется?.. да потому, что все речки и ручьи – в Волгу текут, он один – супротив Волги, в сторону от нее…
Люди все в руках несли разнообразные сосуды. Воду набирать. Бабушки нарядные. Помоложе бабы – в цветастых платках. Эх, еще в сундуках сохранили, наверное, мамки их, бабки такие носили! И мужики тоже шли; я, уж как сердце из груди ни выпрыгивало, а заметила и Кольку Кускова с канистрой в руках голых, красных на морозе, и Ваньку Пестова – у того канистра к спине была диковинно приторочена, вроде рюкзака; и Веньку, сынка старухи Сан Санны Беловой, длинную каланчу пожарную, он, как и я же, в руках сумку тащил; и лысый Лукич тоже на Ключ ковылял, нога за ногу, кувыль-кувыль!.. – а ковылял, пустую бутылку из-под водки к груди прижимал; и бывший муж Вали Однозубой, Герман Нефедов, эх ты, сподобился, из Белавки приехал в родной Василь на праздник, и тоже – на Ключ направил стопы; и Николай-Дай-Водки, да ведь он слепой уж совсем!.. а тоже, туда же!.. бредет, идет!.. палочкой – тропинку ощупывает… палка тонет в сугробах, в пушистом, как белые лисьи хвосты, чистом снегу…
И я иду. И я – внутри себя – пою.
Я пою так:
«Я увижу тебя! Я увижу тебя!»
Сумкой размахиваю. Внутри все горячо. Вот уже и перелесок, ветви берез все инеем обсыпаны, будто в сахар их обмакнули. Все пылает и сверкает, и мороз вроде бы не слабже, а крепче! И – тишина, такая тишина! Никто ведь не балакает, все – тихо идут. На Ключ, на святой…
Вот и тропинка вниз. Ступени, выбитые лопатой в глинистой земле, сейчас под слоем снега и льда. Лед кто-то сердобольный крошеным углем присыпал. Цепляемся за железные перила – ржавые трубы, вниз вдоль снеговой лестницы протянутые. Вниз, вниз, вниз… Там – вода. Там – жизнь. Там – журчит, бьет… снег, воздух целует…
Гляжу прямо перед собой. Сердце выпрыгивает из горла. По сторонам не зыркаю. Если он здесь – он меня сам увидит. Если он что скажет, возгласит… или запоет… или замолится громко, на весь лес – я его сама услышу… и увижу…
Я не ожидала, что это будет, как вспышка Солнца.
Как – из-за Волги – Солнце вдруг, над снегами – выкатилось, в морозной синеве, в инистой дымке – золотом – взорвалось!
Он стоял над Ключом в длинной, до пяток, сплошь затканной золотом праздничной ризе. Солнце заливало его с макушки до сапог, из-под края ризы торчащих, и золотые отсветы играли на сугробах, и желтые сполохи ходили по радостным лицам людей, вокруг Ключа стоящих. По ледяной лестнице к Супротивному ключу спускался, шел и шел народ. Ба, да весь Василь здесь! И все тут меня… видят…
Шепоты я слыхала, да. Разные шепотки.
– Настька Кашина… Глянь…
– Хворала так долгонько, што ль?.. Штой-то я ее… всю осень, почитай, не видала…
– Да батька у нее строгай… Вишь, невестится девка… Я чай, он к ней парней – не подпускат…
– Гляди, гляди, Настюха!.. А бледная какая!..
– Ну точно, в больничке лежала…
– А ты это, врача нашего, Бороду, поспрошай, чо это такоя с ней было-та…
– Так тибе Борода и скажет!.. Борода – сам тибя лучче послушат…
Я видела его. Я слышала его.
Я слышала его голос. Он говорил, как пел.
И золотым медом обливалось мое бешеное, бедное сердце.
Я тогда, на Ключе, слова эти не запомнила.
Я уже потом… после… потом… когда на Богоявлении одна на колени в снег вставала… и плакала, плакала… все наизусть выучила…
– Глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите вси Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа…
Днесь вод освящается естество, и разделяется Иордан, и своих вод возвращает струи Владыку зря крещаема… Яко Человек на реку пришел еси, Христе Царю, и рабское крещения прияти тщишися, Блаже, от Предтечеву руку, грех ради наших, Человеколюбче…
Я сама не знала, не понимала, как медленно, будто во сне, подломились колени, и я упала на колени в чистый, серебряно-синий, лисий, пушистый снег.
Сумка отлетела вбок. Утонула в сугробе. Я глядела на живую, бьющую из-под камней, из-подо льда и снега живую воду, и глаза мои остановились. Остановилась радость. Замерла песня. Затихли все звуки, слышимые и неслышимые. Остался один звук: тук, тук-тук. Тук, тук-тук.
Это бился Ключ?
Ключ – во мне… меж ребрами… живой…
Снег расстилался по прозрачному, в царском инее, лесу золотой парчой. Отец Серафим допел до конца, люди вокруг меня тоже что-то пели, нестройно, кто в лес кто по дрова, но все равно хорошо, и слышала я голос батюшки, как сквозь густую ячею рыба видит солнце свободы:
– Тако глаголет Господь: жаждущии на воду идите, и елицы не имате сребра, шедше купите, и ядите и пийте, без сребра и цены, вино и тук. Вскую цените сребро не в хлебы, и труд ваш не в сытость? Послушайте Мене, и снесте благая, и насладится во благих душа ваша!
Я стояла на коленях в снегу с закрытыми глазами.
Вокруг меня люди шевелились, сновали, наклонялись, ахали, становились на колени, протягивали к Ключу банки и стаканы, бутылки и горлышки грязных канистр, – а я стояла в снегу на коленях перед Солнцем моим, не видела ничего, я видела его, Солнце мое, внутри себя, и я – ему – молилась.
И я почувствовала, как лицо мое, пуховый платок мамин и мои голые, без рукавиц, руки засыпают ледяные, иглистые искры, солнечные капли, как святая вода льется мне на лоб, на щеки, на глаза, и – да, на губы, льется по губам, льется за шиворот, льется по овчине тулупчика, льется по всей мне, будто я и без тулупчика, и без платья, и без рубахи, будто я – на морозе – перед ним – счастьем моим – голая, счастливая…
– Тако глаголет Господь: почерпите воду с веселием от источник спасения!
