По крайней мере, ему так хотелось в это верить.
Оксана Лисковая
Я не отдаю свои игрушки
Мне в детстве нравилось одно украшение – орех на верёвочке, но бабушка подарила его двоюродной сестре. Может быть, сочла, что я ещё мала, а двадцатисемилетней дылде как раз подойдёт такое украшение. Не знаю, нравилось ли оно двоюродной сестре, я не видела, чтобы она его носила, но меня так притягивали его гладкие блестящие бока и неброский шершавый рисунок…
У двоюродной сестры в доме было много интересных вещей, которые привлекали меня, но родственники ничего мне не дарили. Тогда я не могла взять в толк, почему она, взрослая тётка, не отдаст мне, двенадцатилетней, хотя бы свои игрушки. Это теперь я тоже взрослая тётка и понимаю, как трудно отдать привычные и уж тем более любимые вещи.
А ещё во времена моего детства у неё на диване сидела игрушка, вызывавшая у меня ужас, – лохматая собачка с резиновым лицом. Лицом! Такие игрушки казались мне чудовищами, они снились мне ночью, и после этих кошмаров я выпрыгивала уже из мокрой постели.
Всё моё детство мама лечила меня от чего-либо. То и дело я лежала в больницах. Задумала она вылечить меня и от этой болезни. Однажды мы пришли в детскую поликлинику. Долго сидели в очереди и ждали приёма психиатра. Не потому, что я была психом, нет. А потому, что, кроме психиатра, никто не знал, как вылечить эту стыдную болезнь. И вот психиатр, задав мне пару вопросов и отправив к окну разглядывать разноцветные фиалки, переговорила с моей мамой – и вскоре мне был собран чемодан. На электричке мама привезла меня в санаторно-лесную школу. И оставила. Через две недели я, зарёванная, пробралась со своей новой подружкой в кабинет директора, получила разрешение позвонить – и долго просила маму забрать меня домой. Но мама отказалась: «Тебе нужно выздороветь, потерпи». Надо сказать, выздоровела я немедленно – потому что ни разу в этом странном заведении не намочила постель: ни после драк с детдомовскими, ни от изнурительной тоски по дому, ни от страха перед маньяком Фишером, бродившим в том году по району, где находилась и наша одиноко стоящая школа. Из-за него была объявлена тревога, заперты все двери в здании, и нас лишили прогулок на несколько дней.
Когда нам с подругой белые простыни казались слишком уж грязными, а смены белья не предвиделось, мы ночью мочили их в унитазе и сбрасывали в специальный бак, взамен брали в шкафчике чистую простыню, а иногда даже пододеяльник. И, довольные, перестилали себе постель. В мае закончился учебный год, и нас наконец разобрали по домам.
После осмотра нашей огромнейшей и живущей в полном беспорядке квартиры я заснула на разноцветном белье, которое мне обычно стелили дома. Утром за завтраком я безжалостно объявила маме, что в санаторной школе за такой бардак, как у нас дома, няньки, не задумываясь, дали бы ей подзатыльник, а на утренней линейке запозорили бы перед всеми и назвали неряхой.
– У нас же дома всегда так, – удивилась мама. – Я просто не успеваю убираться… Доедай. Бутерброд ещё хочешь? Яйцо?
– Нет. – Я не дала увести себя от темы: – Знаешь, я хочу, чтобы ты всегда мне стелила только цветное бельё. Всё белое – очень страшное.
– Хорошо… – покладисто прошептала мама.
Я была довольна победой.
Жизнь пошла своим чередом. Я быстро вспомнила, что такой кавардак в доме – это норма. За него не бьют и не обзывают. И можно бросать свои книги, ручки, яблоки, кофты и нижнее бельё как попало, можно даже вешать всю одежду на спинки стульев, чтобы они висели там, пока не свалятся, – всем это по фиг. И тогда я начала методично убираться в квартире: раскладывать вещи по своим местам и требовать, чтобы все их туда и возвращали, истерично рыдать, когда мне навстречу из шкафа вываливалась куча неглаженого белья, злилась и кричала, если зубную пасту выдавливали не с конца тюбика или немытая посуда оставалась в раковине до утра. Неупорядоченность, а часто и непредсказуемость дня стали испытанием, которое я стремилась преодолеть, как некогда разлуку со всем этим. Мне всё стало чужим. Чужим – по которому тем не менее я начинала тосковать, оказавшись за дверью квартиры. Зато постель моя стала цветной и никогда больше не мокла. Мама была счастлива: здоровый ребёнок – лучшее, что может быть в жизни.
* * *
– Тебе сорок лет, Яна, что ты творишь?
– Я не-на-ви-жу белое бельё! Никогда, слышишь, не смей приносить его в дом! И убери своё барахло со стульев! Неряха!
– Ну как ты с матерью разговариваешь! Прекрати орать!
– Отойди от меня!
Передо мной жуткие белые простыни, абсолютно новые, чистые, из невероятно нежного индийского хлопка. Кожа, прикасаясь к нему, почти немеет от счастья. Если бы облака можно было погладить и дать в руки – они бы были именно такими, как эти простыни. Я режу хлопковые облака ножницами, руки у меня трясутся, сил не хватает. Я окружаю себя белыми лоскутами и рыдаю всё громче, я боюсь, что эта белая ткань задушит меня ещё до того, как я на неё лягу.
– Не смей приносить это в дом! Никогда не смей!
Мама кричит мне из своей комнаты, что это бельё её. Она вовсе не собиралась мне его стелить, просто положила на мой диван, не успела даже распаковать и рассмотреть. Двоюродная сестра привезла его маме прямо из Индии, везла буквально через полмира! Но мне всё равно, я режу и рву это белое отвратительное чудовище, которое вот-вот посмотрит на меня глазами жуткой зверушки с резиновым лицом. Ни за что я не стану это терпеть, как и беспорядок в квартире. Не стану.
Мама молча соглашается.
У меня самая терпеливая мать на свете: что бы я ни вытворяла, она примиряется с этим и вовсю старается не повторять своих промахов.
* * *
С двоюродной сестрой мы встретились на похоронах бабушки. Она пришла, надев тот самый фантастически красивый кулон-орех. Мне от бабушки досталась белая ночная сорочка, которую обладательница ореха передала тут же, на кладбище. На обратном пути, пока все обсуждали «как прошло» и бегали в кусты по нужде, я выкинула наследство в ближайшую кладбищенскую помойку. На самом деле бабушка всё оставила двоюродной сестре, но той не понравилась рубашка и несколько других вещей, поэтому она привезла и раздала их по родственникам. Так мой двоюродный брат получил синие женские носки, которые у него пролежали какое-то время дома, потом переехали на дачу и там исчезли…
Всю дорогу я умоляла, чтобы с шеи сестры упал орех. Мама рыдала, мне было её жалко и одновременно стыдно. Я отошла подальше, потому что она своим рыданьем отбирала моё горе, убирала меня из центра внимания, которое мне почему-то хотелось получить вместо этой поганой белой сорочки. Я надеялась, что упаду в обморок, или меня стошнит, или я сама начну так рыдать и биться, что моя мать и все остальные обратят внимание на меня, но ничего такого не произошло. Мы вернулись домой. Там я сказала про рубашку. Мама перестала рыдать, подошла ко мне, приподняв руку в попытке приласкать меня, и сказала:
– Ну как же так, доченька?
– А ты не знаешь? – Я отстранилась, чтобы не наткнуться на эту нежданную и ненужную мне ласку.
– Нет. Это же последнее, что в нашем доме осталось от бабушки. – Мама так и застыла, не зная, куда деть руку.
– Нет, не последнее. Ещё мы с тобой здесь. И как бы ты уж наконец запомнила – я ненавижу белое бельё! Любое! Отвратное белое мерзкое бельё! Я всегда буду его рвать и выбрасывать. Твоё или моё. Чтобы никогда! В этом доме… ничего!
Мама заперлась в своей комнате, и мы больше не разговаривали про бабушку.
* * *
– Sono, sei, e, siamo, siete, sono, uno, due, tre [1]…
– Яна, можно тебя?
– Что?
– Ну поди сюда!
– Мама, я занимаюсь, мне нужно подготовиться к уроку. Я не хочу краснеть на занятиях.
– Мне нужно на минутку! Ты же не завтра в Италию едешь.
