Большой зеленый автобус проехал по Коламбус-авеню и скрылся за офисными зданиями. Сидящий на ее коленях ребенок заерзал, потянул ручки. Она усадила его обратно. Автобус ему был не нужен.
Ему вообще ничего не было нужно: пухлый малыш, закутанный в теплую одежду, чистый и ухоженный. Он задремал. Прислонившись к матери, он слышал городской перезвон. Мэри Энн — над ним и вокруг него — была ему защитой.
Она сидела на скамейке со своим сыном, такая юная и свежая. На ней была свободная белая блузка и туфли на низком каблуке. Ее по-прежнему короткие каштановые волосы кудрявились над ушами и спадали челкой на лоб. Большие медные кольца сережек сверкали на солнце. Из туфель торчали худые, бледные голые щиколотки. Она достала из кармана сигареты и закурила.
Был тихий, спокойный день. По небу кружила чайка. Время от времени она кричала, издавая звук, с которым сухая веревка ударяется о дерево. На тропинке появилась благожелательная дама средних лет в черном плаще и села на скамейку напротив Мэри Энн.
Мэри Энн взяла книжку в бумажном переплете, которую ей дал почитать Пол, посмотрела на обложку, повертела — и убрала обратно. Читать не хотелось, вообще ничего не хотелось; ей было хорошо просто сидеть. Было три часа дня, и через час должен был появиться Пол. Она встретит его здесь; она любила встречать его в парке.
Сидящая напротив благожелательная дама средних лет наклонилась к ним и с улыбкой произнесла:
— Какой здоровячок.
Мэри Энн приподняла ребенка.
— Это мой сын.
— А как его зовут?
— Пол. Ему одиннадцать месяцев.
— Какое красивое имя, — сказала благожелательная дама средних лет; она помахала ребенку и стала строить ему рожицы.
— Его зовут так же, как отца, — сказала Мэри Энн и, глянув вниз, поправила на сыне хлопковый нагрудник, — вообще-то у меня семеро, это младший, а старшему — тринадцать лет.
— Боже милостивый, — поразилась благожелательная дама средних лет.
— Шучу, — отозвалась Мэри Энн.
Но когда-нибудь так оно и будет; у нее будет полон дом сыновей — больших сыновей, сильных и шумных.
— Он еще не говорит. Но любит слушать музыку. Его отец — музыкант.
Благожелательная дама средних лет глубокомысленно закивала.
— Днем его отец учится, а по вечерам играет на пианино в клубе «Престо» на Юнион-стрит. Би-боп. У них в ансамбле пять человек.
— Музыка, — сказала благожелательная дама. — Я уже много лет — с самой войны, наверное — не слушала музыки, которая могла бы сравниться с Рихардом Таубером[44].
— Ну, это старье, — сказал Мэри Энн, играя детской ручонкой. — Правда, Пол?
— А Жанетт Макдональд, — ностальгировала благожелательная дама средних лет, — никогда не забуду, как они с Нельсоном Эдди играли в «Мае»[45]. Какой был замечательный фильм. Я в конце даже плакала; я и сейчас плачу, когда о нем вспоминаю.
— Идите, поплачьте в другом месте, — сказала Мэри Энн, подбрасывая сына на коленке.
Благожелательная дама средних лет взяла сумочку и удалилась. Мэри Энн улыбнулась сыну, и тот заклокотал, пуская пузыри.
Жилые дома над парком отражали лучи послеполуденного солнца.
Темные точки машин ползли по узким улицам в горку. У ног Мэри Энн прохаживался и что-то клевал голубь.
— Видишь птичку? — тихонько спросила сына Мэри Энн. — Симпатичный голубь. Ужин на одного. Пирожка с голубятиной не желаешь? Иди сюда, голубок. Покорми бедных.
Она спугнула голубя носком. Он ухлопал и приземлился поодаль, но почти сразу вернулся, бессмысленно кружа на месте. Мэри Энн гадала, что же съедобного он там нашел и о чем думал. Интересно, а где он живет? Кто о нем заботится, и заботится ли кто-нибудь?
— Ты девочка, — спросила она голубя, — или мальчик?
Она сидела в парке на скамейке, прижимая к себе сына, и разглядывала голубей, стариков, детей. Она была очень счастлива. Она смотрела, как люди появляются и проходят мимо; как листья опадают с осенних деревьев; как блестит влажная трава. Весь жизненный круговорот проходил перед нею: она видела, как младенцы вырастают, потом становятся согбенными мужичками, читающими газеты, а затем снова пробуждаются для новой жизни на руках у женщин. А они с сыном оставались невредимыми; этот бесконечный цикл рождения и распада не был над ними властен. Они были в безопасности. Она видела, как солнце садится и снова восходит, и ее это не пугало.
И откуда ей только явился такой покой, гадала она. Он пришел вместе с ребенком; но откуда взялся ребенок? Она не до конца его понимала. Он был для нее загадкой — частью ее самой, и в то же время ее мужем; и все это она крепко держала в руках. Возможно, он прилетел к ней по ветру. Теплый весенний ветер овеял ее и одарил этим; наполнил ее бесконечной жизнью. А пустоту унес прочь.
Мэри Энн и ее сын смотрели, как мир меняется вокруг них, и видели все, что когда-либо произошло и произойдет. А потом они встали и пошли в конец парка. Там они стали ждать, потому что пришло время.
По Коламбус-стрит спешили прохожие, и Мэри Энн приставила ладонь козырьком, чтобы посмотреть, не идет ли он. Она держала ребенка на плече, и люди обходили ее с обеих сторон. И вот она увидела его сухопарую фигуру; он шел танцующей походкой — руки в карманах, куртка распахнута, длинные волосы растрепаны.
— Вот и он, — сказала она сыну. — Ты не туда смотришь, — она повернула его, чтоб он увидел. — Видишь?
— Отлично выглядишь, — подойдя, робко сказал Пол Нитц.
— А ты нет; ты выглядишь, как бродяга, — она поцеловала его, — пойдем есть. Ты купил чего-нибудь?
— Купим по дороге домой, — ответил он.
— А деньги у тебя есть?
Они шли, и он шарил по карманам куртки, вынимая автобусные билеты, скрепки, карандаши и сложенные записки.
— Кажется, я их тебе отдал.
Он прищурился — тротуар отсвечивал прямо в глаза.
— Кому-то из вас, точно.
Немного отстав от него, Мэри Энн шла, прижимая к себе сына и разглядывая витрины, а Пол Нитц все рыскал по карманам. Она зевнула. Остановилась поглазеть на прилавок с импортными шотландскими трубками, потом с губными гармошками. Потом догнала мужа и прислонилась к нему, стоя на переходе в ожидании зеленого света.
— Устала? — спросил он.
— Спать охота. А как бы ты смотрелся с трубкой?
— Как гнев господень, — ответил он.
Зеленый зажегся — и они, вместе с другими, перешли улицу.
Послышалось мне… Бадди Болден сказал… — Строчка из песни «Funky Butt», исполнявшейся в начале XX в. ансамблем под управлением короля новоорлеанского джаза Бадди Болдена (1877–1931): «I thought I heard Buddy Bolden say, funky-butt, funky-butt, take it away». Шуточная песенка, даже насвистывание которой считалось неприличным в хорошем обществе, намекала на неприятные ароматы, по разным причинам распространяемые на танцполе. Непристойное содержание не помешало песне стать классикой рэгтайма и послужить рождению нового музыкального стиля, известного как фанк.
Билли Санди (1862–1935) — американский евангелист-проповедник.
Сара Вон (1924–1990) — американская джазовая певица, особенно популярная в конце 1940-х — начале 1950-х гг., обладательница «Грэмми».
«Мальчик на побегушках» («Water Воу») — народная негритянская тюремная песня, популяризированная композитором Эвери Робинсоном, в 1920-х гг. написавшим для нее джазовую аранжировку.
Дитрих Букстехуде (1637–1707) — датско-немецкий органист и композитор эпохи барокко.
Вальтер Гизекинг (1895–1956) — выдающийся немецкий пианист, педагог и композитор, известный своими блестящими интерпретациями Дебюсси и Равеля.
«Пикеринг» (Pickering & Company) — известный производитель профессиональной аудиоаппаратуры.
Фултон Шин (1895–1979) — американский католический писатель и проповедник, автор около 60 книг о вере и нравственности, архиепископ.
Перес Прадо (1916–1989) — популярный кубинский музыкант, «кораль мамбо».
Стивен Фостер (1826–1824) — композитор, поэт и певец, «отец американской музыки». Писал лирические песни, некоторые из них были настолько популярны, что стали считаться народными.
Джеймс Меррит Айвз (1824−1895) — американский литограф.
«Старая река» (англ.).
«Ol’ Мап River» написал Джером Керн. — Джером Дэвид Керн (1885–1945) — американский композитор, автор более 700 песен и ряда популярных оперетт. Песню «ОГ Man River», ставшую большим хитом в исполнении Поля Робсона, написал на стихи Оскара Хаммерстайна для мюзикла «Show Boat» («Плавучий театр», 1927).
