— Мне тоже досталось, — прошептал Онуфриос. — Некоторые игумены — настоящие тираны. Беспрестанно унижают своих подчиненных, требуют от них безграничного почитания. Мы тут все глотаем успокоительные таблетки, их нам мешками по почте доставляют. Самая распространенная болезнь — язва желудка… Может, это птицы вас подтолкнули опять пуститься в дорогу, — добавил он, обращаясь к Симеону.
— Может быть. Птицы учат нас свободе.
Мы оставили Симеона на краю пропасти.
— Посижу тут еще немного, — сказал он.
Он встал, обнял нас обоих, потом опять сел на место. Через несколько секунд мне позвонил секретарь Священного Собора. О Димитрисе Николаидисе он ничего не узнал, поскольку ему было недосуг ознакомиться с монастырскими записями, но при этом просил у меня координаты Навсикаи.
— Мне совершенно необходимо поговорить с этой дамой.
— Записная книжка сейчас не при мне, — ответил я сухо.
— Это ничего, я перезвоню вам в другое время. Мы же не будем терять друг друга из виду теперь, когда познакомились, верно?
Я заметил, что он мне больше не «тыкает». Онуфриос внезапно схватил меня за руку.
— Человека, которого ты ищешь, зовут Даниил. Он очень старый и немного тронулся умом. Живет в маленьком домике на обрыве. Через полчаса мы будем у него.
Я так разволновался, что даже не смог его поблагодарить. Вихрем ворвался в гостиную дома в Кифиссии.
— Нашел! — объявил я Навсикае радостно.
Она не выказала ни малейшего удивления.
— Я и не сомневалась, что вы его найдете.
— От кого ты узнал? — спросил я Онуфриоса.
— От Панайотиса, моего приятеля, который работает в конторе губернатора. Он мне в свое время рассказывал о каком-то старике, который наблюдает за муравьями.
— А еще что-нибудь он тебе говорил?
— Вроде бы, тот ползает за ними на четвереньках, как-то раз даже чуть в колодец не свалился. Муравей туда побежал, а он за ним.
Как только мы сели в машину, я постарался вообразить свою встречу с Даниилом и даже закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Но быстро сообразил, что я не способен представить ее себе. Так что опять вернулся в Кифиссию ради удовольствия объявить великую новость во второй раз.
— Нашел! — повторил я, — но кресло Навсикаи уже опустело.
Я открыл дверь ее спальни. Кровать была заправлена, простыни сверкали незапятнанной белизной. Из кухни донесся какой-то смутный звук, и я направился туда. София сидела на табурете, склонившись над красной бархатной подушечкой, которую держала в руках. Она плакала. На подушечке лежало кольцо с тремя алмазами. Вокруг темнело множество мокрых пятен.
Мой мобильник зазвонил снова. Давненько я не слышал этот голос.
— Узнал, что ты на Афоне, — сказал мне Ситарас.
— Это правда, что вы собираетесь захватить кабинет мэра?
— Сущая правда! Власть понимает только язык силы, потому что сама на нем говорит!
У него был тот же задиристый тон, что и у студентов-забастовщиков в Фессалониках.
— Надеюсь, вы не дадите легавым упрятать вас за решетку, — предостерег я его, словно мы были ровесники.
Он сменил тему:
— Ко мне тут Фрерис заходил, Навсикаин племянник. Просил передать тебе, что монахи совершенно не нуждаются в деньгах его тетушки. Спрашивал о твоих религиозных убеждениях, о твоем отношении к Церкви. Знаешь, что я ему ответил?
Он громко расхохотался.
— Сказал, что ты самый набожный молодой человек из всех, кого я знаю! Что ты целыми днями слушаешь византийскую музыку! Что у тебя в комнате гигантский постер с двенадцатью апостолами!
Но я был уже не в состоянии разделить его веселость. Догадался, что ехать нам осталось недалеко. Мы обогнули гору Афон. Пейзаж на обратной его стороне радикально изменился. Тут не было ни единого дерева, ни единой тени, только чахлые кустики и серые скалы. И не видно ни одного дома.
— Приехали, — сказал, однако, Онуфриос.
Мы направились к оконечности полуострова. Остановились на бетонной площадке над самым морем, расстилавшимся метрах в двухстах внизу.
— Это здесь.
Дом и в самом деле был прямо под нашими ногами, лепился к скалам. Мы спустись к его террасе по лестнице, опиравшейся о правую сторону площадки. Это была жалкая лачуга, с грехом пополам сложенная из камней каким-то неумехой. У нее не было ни одной прямой стены. Закрытые ставни обоих окон держались на месте лишь с помощью проволоки, намотанной на вбитые в стену гвозди. Я вспомнил, что жалюзи в доме Навсикаи тоже нуждаются в замене. Слышен был только шум ветра, дувшего с регулярными промежутками. «Это дыхание горы», — подумал я.
Мы подошли к низкому парапету, который огораживал террасу со стороны обрыва. Зрелище было потрясающее. Эгейское море казалось таким же огромным, как и небо. На линии горизонта виднелось несколько островов. Этот парапет отмечал, таким образом, край Афона. За ним не было больше ничего, кроме отвесно обрывавшихся в море скал. Но страха я не испытывал, потому что заметил, наклонившись вперед, судно Эллинского центра морских исследований — совсем близко. Я обрадовался ему, как жертва кораблекрушения.
Обрыв тянулся вправо на многие километры. Местами он становился гораздо более пологим. Но мне, конечно, и в голову не могло прийти, что вечером я буду спускаться по одному из этих склонов. Хоть я и приметил у самой кромки моря большие черные камни.
Мы повернулись к дому. Онуфриос постучал в дверь, которая была не в лучшем состоянии, чем ставни. Поскольку никто не ответил, он ее открыл.
Перед нами громоздилась гора всякого старья — сломанная мебель, деревянные и картонные ящики, стопки книг и пластиковые мешки, набитые одеждой. Валявшиеся среди всего этого стоптанные башмаки напоминали острова. Из-за этого грандиозного завала, поверх которого наискось лежал накрученный на древко византийский флаг, послышался слабый голос:
— Я знаю, что вы здесь.
Сомнения, которые еще могли оставаться у меня насчет личности монаха Даниила, исчезли тотчас же, как только я его увидел. У него было лицо его сестры. Несмотря на длинную бороду и гораздо более преклонный возраст, он был похож на нее так, что я даже забыл представиться. Наклонился над его ложем и погладил ему лоб. Мне показалось, что это сама Навсикая прозрела и впервые смотрит на меня.
— Я вас не знаю, — сказал он.
Он лежал на узком топчане, под жалким одеялом. Онуфриос опустился на колени и поцеловал ему руку.
— Вас я тоже не знаю.
— Я Онуфриос.
— Добро пожаловать.
Ему было трудно держать глаза открытыми. Мы устроились прямо на полу, поскольку сесть больше было негде. Рядом с кроватью, тоже на полу, стоял телефонный аппарат. На трубке висел черный носок. В комнате витал какой-то едковатый запах, невозможно описать его точнее, потому что он был продуктом целой жизни, прожитой здесь.
— Ваша сестра Навсикая думает о вас, — сказал я, уставившись на свесившуюся с постели руку Димитриса.
Какое-то время он был совершенно бесстрастен. Я вооружился терпением, подумав, что новость, которую я только что ему сообщил, должна совершить путешествие в пятьдесят два года, чтобы дойти до него. И она дошла.
— Навсикая, — сказал он. — Навсикая… Моя сестра Навсикая.
Он произносил эти слова с трудом, как ребенок, который учится читать. Помнит ли он хоть, кто она такая? Когда он снова открыл глаза, я понял, что помнит. Его взгляд немного оживился, а губы в зарослях усов изобразили бледную улыбку.
— Как она? — спросил он.
Значит, и со мной на Афоне случилось маленькое чудо.
— Очень хорошо… Она очень обрадуется, когда узнает, что я вас видел.
— Она большая! — сказал он с неожиданной живостью и попытался привстать. Онуфриос помог ему сесть, оттащив немного назад, чтобы он мог прислониться к стене. Я догадался, что он не сможет бодрствовать долго, поэтому поспешил снять трубку с его аппарата, но связи не было.
— Молния! — сказал Димитрис, показывая глазами в угол потолка, где красовалась бурая отметина. — Молния!
Так что пришлось воспользоваться своим мобильником. Навсикая взяла трубку сразу же, словно знала, что я нашел ее брата, и ждала моего звонка. Впрочем, она даже не спросила, нашел ли я его. Просто сказала:
— Он меня помнит?
— Она большая! — опять воскликнул Димитрис.
— Даю вам его.
Я протянул ему мобильный телефон, но его рука осталась неподвижной. Он смотрел на него с любопытством, словно не мог опознать предмет, из которого доносился далекий голос Навсикаи:
— Димитрис… Димитракис…
Пришлось приложить телефон к его уху. Онуфриос замкнулся в себе. Склонив голову набок, смотрел на дверь. Я решил, что он молится.
— Поговорите с ней, пожалуйста.
— Ты Навсикая? — прошелестел он.
Ответа я не расслышал. Через какое-то мгновение он повторил слова, которые написал ей полвека назад:
