— Димитрис… Димитракис…
Пришлось приложить телефон к его уху. Онуфриос замкнулся в себе. Склонив голову набок, смотрел на дверь. Я решил, что он молится.
— Поговорите с ней, пожалуйста.
— Ты Навсикая? — прошелестел он.
Ответа я не расслышал. Через какое-то мгновение он повторил слова, которые написал ей полвека назад:
— Храни тебя Бог.
Я понял, что больше он ничего не сможет сказать, и забрал у него трубку.
— Вы слышали? — спросил я Навсикаю.
— Я бы хотела попросить вас о последней услуге. Знайте, что даже если вы мне откажете, я всегда буду вам благодарна за то, что вы для меня сделали.
Я совершенно успокоился. Ощущал одну лишь глубокую радость, которую доставляет героям романов чувство выполненного долга. Тем не менее желание Навсикаи меня ошарашило.
— Я вам говорила, кажется, что мой брат в молодости пел. Он обожал песни наших островов. Я бы хотела услышать его еще раз.
«С ума сошла», — подумал я. Но мне снова почудилось, что она смотрит на меня глазами своего брата, и я решил, что исполню ее просьбу.
— Ваша сестра хочет услышать, как вы поете, — заявил я ему без обиняков. — Спойте ей начало какого-нибудь куплета, этого будет достаточно. Я вам напомню слова, а вы только повторяйте за мной.
Я приложил мобильник к его губам.
— Была одна песня, очень популярная на Тиносе, вы ее наверняка пели когда-то. Она начинается так: Дочка судовладельца…
— Оставь его в покое! — запротестовал Онуфриос, но я не обратил на него никакого внимания.
— Дочка судовладельца, — напел я снова.
Брат Навсикаи сообразил наконец, чего я от него добиваюсь.
— Дочка судовладельца, — пролепетал он, пытаясь воспроизвести мелодию.
Если подумать, я пережил на горе Афон не одно чудо, а целых два. Я заставил его повторить строчку три раза, как того требует песня. На третьей попытке его голос прозвучал верно. Я перешел к следующей строке:
— Прелестная девушка юная…
— Прелестная девушка юная, — пропел монах Даниил.
Выйдя из лачуги, мы столкнулись нос к носу с монахом по имени Андреас, которого все звали Летчиком.
— Привет, Летчик! — сказал ему Онуфриос.
Тот явился за византийским флагом.
— Самолеты скоро пролетят! — объявил он нам с детским воодушевлением. — Меня предупредили!
Несмотря на возбуждение, ему удалось открыть входную дверь без шума.
— Тишайший уголок Афона, рай анахоретов, стал самым шумным местом Греции, — пояснил Онуфриос с лукавым видом. — Гляди!
Я увидел, как Андреас, неся перед собой флаг, широким шагом пересек террасу, словно хотел прыгнуть с разбега в пустоту. Вскочив на парапет, он развернул полотнище величиной с добрую простыню. Над бездной гордо вскинул крылья двуглавый орел.
— Андреас говорит с самолетами, как другие с птицами.
— Или с муравьями.
Вперив глаза в небо, Андреас приложил ладонь свободной руки к уху. Словно ждал божественного зова. Послышалось гудение, и в тот же миг на горизонте возникли четыре черные точки. Он тотчас же начал очерчивать своим стягом широкие круги, твердо зная, что самолеты вот-вот пролетят над нами. И те с ужасающим грохотом стали пикировать один за другим прямо у нас над головой. Мне показалось, что от ударной волны содрогается весь полуостров. Андреас был на седьмом небе от восторга. Самолеты поднялись очень высоко, потом снова упали над нами в пике.
— Они меня два раза приветствовали! — крикнул он. — Целых два раза!
Он спустился с ограды весь в поту.
— Когда-нибудь в море свалишься, — предостерег его Онуфриос.
— Ноги у меня еще крепкие. Не свалюсь, если в спину никто не толкнет!
Он пояснил, что некоторые отшельники, которым шум мешает молиться, его ненавидят.
— Хотят выгнать отсюда. К счастью, у меня в авиации есть высокопоставленные друзья, которые мое дело поддерживают. Заступились за меня перед Священным Собором.
Пока Андреас сворачивал флаг, Онуфриос сказал, что хочет поскорее вернуться в Карьес, чтобы сходить в церковь.
— Сегодня Страстной четверг, — напомнил он.
У меня возникло чувство, что мой визит останется незавершенным, если я уеду прямо сейчас. Хотелось подольше полюбоваться пейзажем, узнать названия островов, виднеющихся на горизонте, прогуляться по окрестностям и поговорить еще разок с Димитрисом Николаидисом, когда он проснется. Проблему разрешил Андреас, предложив приютить меня. Я принял его предложение тем охотнее, что мне показалось интересным провести ночь вне монастыря.
Я проводил Онуфриоса до микроавтобуса. Мы не попрощались по-настоящему, поскольку я и подозревать не мог, что больше его не увижу. Любопытно, что наш последний разговор зашел об уничтожении бытовых отходов. Я спросил, есть ли тут место для утилизации мусора.
— Нет, в этом пункте монастырям не удалось договориться между собой, тут даже общей свалки нету. Мусор просто выбрасывают кто куда. Только в Карьесе отходы собирают и вывозят на корабле в Фессалоники.
Я позвонил ему сегодня утром, как только поезд выехал с вокзала. Рассказал, чем кончился вчерашний день. Ему трудно было поверить, что все это на самом деле случилось и что я действительно уехал, но шум поезда убедил его в том, что я говорю правду. Я попросил его забрать мои вещи из Иверского монастыря, оставить себе ракию и варенье, а остальное отослать в Афины.
— Заплачу тебе, только когда получу назад свою сумку, — пошутил я.
Я ему остался должен еще сто евро.
Дом Андреаса больше хибарки Димитриса, в нем целых три комнаты, но он расположен в ложбине у подножия горы Афон, откуда море едва видно. Гора занимает пейзаж почти целиком и подавляет его. Я не слишком люблю горы. Может, оттого, что родился на острове? Я смотрю на них как на препятствия, которые навязывают моему уму тяжелую гимнастику. В три часа пополудни тень Афона уже лежит на доме. Андреас показал мне свой огород и два дерева, которые сам посадил, — лимон и лавр.
— Пользуюсь лавровыми листьями для чечевичной похлебки, — сказал он жизнерадостно.
«Как мало ему надо для счастья», — подумал я. На крыше его дома был установлен самодельный громоотвод.
— Это правда, что молния повреждает телефонные провода?
Он подтвердил.
— Бьет так часто, что даже громоотвод не очень-то помогает.
— Это Зевс ее на вас насылает, за обиду, которую вы ему нанесли.
Он никогда не слышал о статуе Зевса. Зато знал, что неподалеку есть античные захоронения.
— Их Захариас нашел, иконописец. Могу проводить тебя к нему, если хочешь больше об этом узнать, он тут рядом живет.
Я подумал о могилах, размытых морским прибоем на пляже. «А здесь ветер только пыль раздувает». Мы поели во дворе вареных кабачков с сыром, запив стаканом красного вина.
— Что тебя надоумило сигналить самолетам?
— Я в тот день был на террасе отца Даниила. Раньше мы с ним подолгу беседовали. Это в последнее время он так одряхлел, что ему на разговоры уже сил не хватает. Я как раз голову ломал, чем бы мне себя дальше занять, и тут увидел самолет на горизонте.
— То есть, это игра такая.
— А ты, небось, думаешь, что я уже слишком стар, чтобы в игры играть?
В его голосе послышалось легкое беспокойство. Я попросил у него разрешения отдохнуть немного. На самом деле я проспал добрых два часа, на таком же узком ложе, как и у брата Навсикаи, но в пустой комнате, где не было ничего, кроме глиняного горшочка из-под йогурта, приспособленного кем-то под пепельницу. Я заснул не сразу. До меня дошло, что в песне, которую я диктовал Димитрису, говорилось о дочке судовладельца, так что она прекрасно подходила его сестре. Глядя в потолок, я прошептал две первых строчки:
Дочка судовладельца,
Прелестная девушка юная…
Мне приснилось, что я вернулся в дом в Кифиссии. Два монаха выламывали зеленые колонны.
— Куда вы собираетесь их отвезти? — спросил я их спокойно.
Дверь мне открыл вожак анастенаридов, никакой шишки на голове у него больше не было. Он держал ее в руке, протягивая мне. На ней осталось несколько волосков.
— Дарю ее вам, так вы меня не забудете, — сказал он, украдкой сунув ее мне в карман.
В прихожей я встретил молодого монаха с ярко-красными губами. Он вручил мне запечатанный конверт.
— Если со мной что-нибудь случится, пообещайте передать это письмо в газеты.
— Они же не опубликуют его, бедный вы мой. Никто никогда не узнает, что с вами случилось.
Не знаю, услышал ли он меня, потому что убежал со всех ног. Портрета Навсикаи в овальной рамке на месте уже не было. В гостиной сидела в кресле Дева Мария в белых одеждах. Она блистала как тысяча солнц, согласно удачному выражению старца Иосифа, но выглядела такой же скорбной, как обычно.
