— Слишком красиво… — вздохнул Герман и опустился на травяной ковер. Он схватил Рогнеду за руку и жадно привлек к себе…
— Черт возьми! Хорошо-то как! Век бы так лежал, на этой поляне, — говорил Герман. Он смотрел прищуренными глазами в сияющую синь с блистающими облаками, намертво застрявшими в безумной вышине, и постанывал от наслаждения. Из его правого ока выкатилась мутная слеза. — Но короток мой век, уж близится конец… На такой поляне хорошо умирать, ты не находишь? Куда лучше, чем в больничной палате, провонявшей мочой и страхом смерти. Когда видишь это бездонное небо над головой…
— Ах, Герман, как красиво ты говоришь! Я люблю тебя!
— И я! И я! И я люблю тебя, о мое чудовище! И это бездонное небо…
— Дорогой, ты не пытался представить себе, что это бездонное небо находится не над тобой, а под тобой?
— Как это?.. — Герман слегка встревожился и с таким напряжением начал вглядываться в поднебесную высь, что из правого ока выкатилась еще одна слеза.
— Представь себе, что ты нависаешь над бездонной пропастью и чудом не срываешься вниз, в глубины вселенной…
— Ну, представил… О, Господи! Я вижу пропасть под собой! О, страшно, страшно мне! — оперным басом заревел Герман. Он резко приподнялся и сел на траве. — Вот так компот! Это будет почище титовского разгрызания вилок, — он замотал головой. Ощущение было новым и необыкновенно сильным.
Колосовский посмотрел на лежавшую рядом Рогнеду. Ему почудилось, что ее уста кривит коварная усмешка.
— Чему ты лыбишься, чудовище?
— Герман, ты прямо как большой ребенок…
— Но-но! Не вздумай!.. — переполошился Герман. Он уже привык к тому, что Рогнеда никогда ничего не говорит просто так. Сравнение с ребенком нагнало на него страху. — Только посмей превратить меня в лилипута!
Герману вспомнился тот вечер — вечер вызывания духов, вечер воплощений, перевоплощений, материализаций и прочих прелестей. Он закрыл глаза…
Привиделась гостиная в квартире Рафа. Стол и друзья за столом. Привиделся Лёвин. Привиделся настолько явственно, настолько реально, будто это происходило не несколько дней назад и не за десятки километров отсюда, а здесь, сейчас, на этой поляне, где Колосовский совсем недавно увлеченно предавался любви с колдуньей-медиумом и пять минут назад узрел такие устрашающие глубины вселенной, что едва не съехал с катушек. И вдобавок ко всему у него во рту появился чрезвычайно неприятный привкус. Будто он долгое время жевал резиновую клистирную трубку.
Итак, пред ним как живой предстал Тит Фомич Лёвин…
Вглядимся же и мы, читатель, в то, что привиделось Герману.
"Вы не чувствуете, что все мы засиделись, покрылись мхом? Эх, уехать бы куда-нибудь! Куда-нибудь подальше, на край света, к чертям собачьим, — держа в руке неизменный стакан с водкой, мечтательно признавался тогда Тит и доверчиво заглядывал друзьям в глаза; его лицо покрывала краска легкого смущения, — а временами я хочу стать ребенком, чтобы в последний раз с деревянным ружьишком побродить по переулкам своего замечательного детства…"
Желание Лёвина вернуться на шестьдесят лет назад было признано вполне обоснованным и вызвало у друзей полное приятие.
Они согласно закивали головами, прикидывая, каким образом могли бы составить Титу компанию в его фантастическом путешествии в страну малолетства.
В этот момент Рогнеда, о, лукавая бестия! незаметно приблизилась к Лёвину и как ворона каркнула ему в самое ухо:
"Вы снова хотите стать маленьким, я так вас поняла?"
"Так-так, — лицо Тита просветленно засияло, — снова маленьким, но только на время".
"Совсем-совсем маленьким?"
Тит уже видел и ощущал себя десятилетним сорванцом, легким, как перышко, и беззаботным, как котенок.
"Совсем-совсем… — Тит зажмурился. — Чем меньше, тем лучше!"
И тогда Рогнеда превратила Лёвина в дециметрового карлика.
Рогнеда что-то пошептала в кулак, дунула в него, и Лёвин стал съеживаться, как проткнутый воздушный шарик. Съеживался, съеживался и превратился в карманного, игрушечного Лёвина, который легко поместился у Рогнеды на ладони.
Приятели, пребывая в состоянии глубочайшего изумления, следили за волшебным представлением.
Зрелище падающей на землю луны удивило бы друзей меньше, чем превращение полноценного мужчины ростом сто восемьдесят пять сантиметров и весом девяносто восемь животрепещущих килограммов в крошку размером с морковку.
Крохотный компактный Лёвин, балансируя и с трудом удерживаясь на рогнединой ладони, возмущенно размахивал руками-спичками:
"Совсем с ума сошла, паскудина! — пищал он. — Я же не просил превращать меня в гнома, гадюка! Ну, и идиот же я, — верещал Лёвин, — чтоб меня черти собачьи взяли!"
Не менее пяти минут друзья безмолвствовали.
Первым пришел в себя Колосовский.
"Слава Богу, правосудие свершилось, — безжалостно произнес он, — одним едоком стало меньше! Это хорошо, Фомич, что Рогнеда, — тут Герман привстал и почтительно поклонился колдунье, — превратила тебя в Мальчика с пальчик. Поделом тебе!"
"Действительно, поделом, — подхватил старина Гарри, — по заслугам, как говорится, и честь. Скажи спасибо нашей милой Рогнеде, что она не превратила тебя… в курицу".
"Или в индюка… — Герман многозначительно посмотрел на друга и облизнулся. — А так ты хоть и маленький, но все же человек".
Позабавившись, Рогнеда вернула Титу прежний облик и прежние достойные размеры, но перед этим она обратилась к друзьям с непродолжительной речью:
"Я лишь хотела продемонстрировать перед вами практически безграничные возможности, коими меня наделили некие силы… Понятно?"
"Понятно, понятно!" — слаженно загалдели приятели.
Естественно, громче все пищал крошка Лёвин.
…Герман покосился на Рогнеду. Та, щурясь на солнце и лукаво улыбаясь, жевала соломинку. Он понял, чего ему хочется больше всего на свете… Жизни. Чтобы жизнь никогда не кончалась. Чтобы всегда были лужайка, дрожащий воздух над лесом, ощущение счастья и прельстительно улыбающаяся девушка.
Герман Колосовский в последние годы нередко думал о смерти. И делал это спокойно, взвешенно. Пытаясь понять, как же это так: жил, жил человек, а тут нА тебе — вдруг взял да и помер.
Герман думал о завершении земного существования не так, как думает о нем какой-нибудь озабоченный смертью старик, а так, как думает философ об устройстве мира.
Герман думал о смерти постоянно.
Днем и ночью.
И доигрался до того, что пробрался в такие ужасающие глубины познания мира, что ему совершенно расхотелось умирать.
Его невероятно перепугала перспектива исчезнуть без следа и памяти — сгинуть, испариться! — из мира, в котором он чувствовал себя достаточно комфортно и с которым у него были свои, достаточно не простые, счеты.
И Колосовский решил сделать всё, чтобы каким-то образом, вися над пропастью, зацепиться за край жизни и не сверзиться в бездну, где он растворился бы в вечности, причем в той малопривлекательной ее части, которая целиком состоит из прошлого.
Он всерьез задумал застолбить за собой постоянное местечко среди живых людей, то есть — обеспечить себе бессмертие любыми путями и любой ценой.
Его не устраивало духовное бессмертие некоторых выдающихся представителей рода человеческого, он мечтал о бессмертии физическом.
Он грезил о сделке с Дьяволом.
Ему чужды были сомнения и страдания доктора Фауста.
Если бы вдруг разверзлась земля и в клубах зловонного дыма предстала пред ним страшная огненноглазая харя с кривыми рогами на шершавой макушке, Герман завизжал бы от счастья.
Он бы принял Вельзевула как родного, жарко прижал к груди и сам бы предложил чёрту выкупить у него душу. И не за расплывчатую идею бессмертия всего человечества, — это было бы нескромно, — а за свое, персональное, Германа Ивановича Колосовского, бессмертие: бессмертие отдельно взятого индивидуума, никому не мешающего своим невинным желанием превзойти долгожительством легендарного библейского старца.
Которого, кстати, не мучили проблемы нравственного порядка — жить или не жить, ему было не до этого: Мафусаил просто жил, и всё.
