— Нет, пощёчины в «Эксцельсиоре» не в почёте. А кроме того, всегда интересно знать цену, которую тебе дают.
— Какова же его цена?
— Приличная. Не в его характере торговаться из-за машины или туалетов.
— Благодетель, — вознегодовал я, глядя на тёмную толстую спину Старика, лежавшего в нескольких метрах от нас. — Ты думаешь, он не хитрит?
— Зачем ему хитрить? Такие, как он, платят по пятьдесят тысяч за собаку. Совсем естественно, что они несколько больше дадут за женщину.
Разговор раздражал меня, но я не удержался, чтобы спросить.
— А Аполлон с пляжа тоже предлагал тебе подобную сделку?
Её лицо на мгновение потемнело.
— Почти. Только он был к тому же и лицемером. Увидел меня в магазине, принялся крутиться возле него, пригласил провести вместе вечер, прикидывался влюблённым. Хозяйка знала его как богатого и порядочного клиента, что же больше? В первый день он разыгрывал из себя на пляже скромного поклонника. На второй перешёл к разговорам о вечной любви, а на третий, решив, что всё идёт как по маслу, признался, что он, собственно, женат, но это не препятствие, даже напротив, потому что постоянное сожительство убивает чувства.
— Хорошо, что он был женат.
— Почему?
— Потому что иначе мы бы не сидели здесь с тобой.
Она замолчала. Потом призналась:
— Наверно. Тогда я ещё не знала, что люблю тебя.
— Вот как? А когда ты это узнала?
— В тот вечер, когда ты наговорил мне все эти ужасные вещи. Я долго бежала в темноте, потом села на какую-то скамейку. Глаза у меня были мокрыми. Я даже удивилась, что плачу, я, которая думала, что уже не могу плакать, потому что выплакала глаза ещё девчонкой. И поняла, что всё это из-за грубияна-учителя.
— Повезло грубияну, — сказал я. — Повезло, что Аполлон оказался женатым.
— Верно. Давай поговорим о другом. Этот разговор и без того доводит меня до состояния, какое бывает при морской болезни.
Она засмеялась, потом добавила:
— Во всяком случае, если бы я вышла за него замуж, то не только из-за денег. Он был красив и неглуп, и вообще туго набитый кошелёк никогда не был для меня предметом мечтаний. Мне предлагали кошельки.
— Знаю. Давай поговорим о другом.
Я боялся её прошлого как некоего безликого, но постоянно присутствующего врага, который всё ещё имел власть над ней и мог каждую минуту запросто позвать её, и тогда Ева оставит меня и пойдёт назад, покорно склонив голову. Когда мы гуляли вместе, под руку, я инстинктивно избегал рождающих соблазны мест и, проходя мимо модной витрины, дорогого ресторана с хрусталём и серебром или величественной лестницы казино, всегда испытывал неясный страх. Я был спокоен с нею только, когда мы сидели на песке возле моря или вечером в моём номере, обнявшись за плечи, как школьники, и говорили о маленькой квартире, которая ждёт нас где-то вдали, на Менильмонтане, о книгах и прогулках по набережной Сены, а вода глухо билась внизу о старые камни, и этот шум уже не раздражал меня, и паровозные гудки уже не казались мне унылыми, потому что в комнате нас было двое, и я чувствовал у себя под ладонью её тёплое плечо, а моё лицо ласкали её волосы.
Наступил последний день. Накануне вечером я попросил Еву собрать вещи, потому что она не пускала меня к себе домой. Она мне сказала, что это нетрудная задача, потому что весь её багаж умещается в одном чемодане. И вот теперь наступил последний день. Мы встретились на пристани возле отеля, и, помогая ей сойти с пароходика, я торжественно сообщил, что уже купил билеты и завтра утром мы уезжаем. Не возразив, Ева предложила:
— Пойдём куда-нибудь, выпьем по чашке кофе.
— Выпьем кофе и чего-нибудь покрепче, — заявил я, — потому что у меня есть восемь тысяч на питание. Видишь, каковы плоды экономной жизни.
Она кивнула, но даже не улыбнулась в ответ, и я только теперь заметил, что её лицо бледно, а под милыми карими глазами лежат тени усталости.
— Что с тобой? Ты не спала? — спросил я.
— Ничего. Пойдём пить кофе.
Мы сели за Столик на шумной улице, ведущей от вокзала к городу. Вокруг нас сновали мальчики из отелей, нагружённые корзинами с хлебом, продавщицы, толкающие перед собой тележки с огромными целлулоидными куклами или дешёвыми стеклянными изделиями, отражавшими всю пестроту этого летнего утра.
Ева молчаливо выпила свой кофе, задумчиво посмотрела на меня, потом сказала;
— Знаешь, Жан-Люк, я думала всю ночь. Я не поеду с тобой. Не могу.
Мне показалось, что в глубине души я знал, что она так скажет, знал, но, боясь правды, лгал себе, что ничего не знаю.
— Ты не спала, — ответил я, — и сама не знаешь, что говоришь.
— Не обращайся со мной, как с больным ребёнком. Очень хорошо знаю и поэтому имею смелость сказать тебе это.
— Постой, — остановил её я. — Давай начнём сначала. Вчера вечером мы договорились, что ты поедешь, не так ли?
Она молча кивнула.
— И договорились также, что ты соберёшь свои вещи. Ты их собрала?
— Собрала… То есть, начала собирать и именно, когда собирала все эти тряпки и мелочи, вдруг поняла, насколько нелепо выглядит всё то, что мы с тобой задумали. Это невозможно, Жан-Люк, понимаешь, невозможно.
— Но почему?
— Почему? Существуют сотни самых различных «почему». Потому что я совсем из другого мира, потому что я не смогу прижиться в твоём квартале, потому что мы с тобой совсем разные люди…
— Что из того, что разные? Разве до сих пор мы не были разными, разве мешало это нашему счастью?
— Но пойми, что это совсем другое дело. Здесь мы пережили дни любви, первые дни, здесь были безделие, и уйма свободного времени, и твой отпуск, и Венеция, и Лидо, а там всё иначе, там не будет шуток, там будут дни работы, все одинаковые и длинные. Я хорошо себя знаю и знаю, что не буду счастлива и не сделаю счастливым тебя.
— Ты расстроена, — упорствовал я. — Всё это от бессонной ночи и призраков прошлого.
— Ну хорошо, а можешь ли ты прогнать эти призраки? Разве можешь развеять их просто так… — Она замахала руками, словно развеивала табачный дым. — Ведь это прошлое будет преследовать меня и отравлять жизнь прежними мечтами, пусть для тебя глупыми, но живыми для меня, укоренившимися в моём сознании.
Я рассеянно слушал её и напряжённо думал: «Человек науки, живущий своими книгами и другими подобными вещами, и женщина, мечтающая о довольстве, разнообразии, блеске, туалетах, — и ребёнку ясно, что это самый невозможный союз.»
Я всё молчал.
— Пойми, Жан-Люк, может быть, не стоило говорить тебе всё это, но мне хочется быть до конца искренней с тобой. Я свыклась с мыслями о стольких вещах, жила с ними долгие годы, и сейчас они сильнее меня, и я не могу прогнать их, как бы ни хотела, не могу.
— Послушай, — остановил я её. — Я скажу тебе кое-что, но прошу выслушать меня спокойно. Выпей ещё кофе, ты и в самом деле измучена.
— Не хочу больше кофе.
— Тогда слушай: я не стану досаждать тебе глупыми упрёками, вроде «значит, тряпки тебе дороже, чем я». Ты искренна, и этого достаточно. Я не стану говорить и о себе. Я принимаю тебя такой, какая ты есть, и знаю, что, как бы трудно ни пришлось, буду счастлив и что единственное возможное несчастье, большое и непоправимое, — если ты останешься здесь. Итак, я исхожу из того, что вопрос только в тебе. Ты говорила о довольстве, блеске, разнообразии и прочих подобных вещах. Если бы тебе предлагали всё это, разговор был бы излишним. Ты выбирала бы между двумя вещами и выбрала бы то, что тебе больше по сердцу. Но пойми, Ева, что ты не выбираешь между двумя вещами, ты выбираешь между реальным, досягаемым и иллюзией, между возможной скромной жизнью и блестящим миражем. Мираж, за которым ты гонишься, — ложная цель.
Она попыталась возразить, но я снова остановил её.
— Я совсем ясно вижу жизнь, которая предстоит тебе в этом городе. Хочешь, я опишу тебе её? Ты будешь сидеть в своём скучном магазине между купальниками и халатами и ждать. Будешь бродить по пляжам и возле казино и ждать. Будешь нарываться на нахалов, отделываться от них и ждать. Будешь питаться кое-как, чтобы иметь деньги на одежду, будешь ломать голову над тем, как из дешёвого сделать дорогое, и ждать. Будешь одинока, будешь по вечерам одна возвращаться в свою нищенскую комнату и ждать, будешь плакать в одиночестве, тосковать в одиночестве и ждать. И придёт время, когда ты с ужасом заметишь, что лицо начало увядать, что вокруг глаз появились мелкие морщинки, цвет волос поблёк. И тебя охватит паника, потому что у тебя больше не останется времени ждать, и ты закроешь глаза и остановишься на первом, кто пожелает тебя, будь то Старик или кто-нибудь вроде него.
Нужно было сказать ещё что-то, но я не успевал собраться с мыслями. Нужно было это сказать иначе, но не было времени на то, чтоб подбирать слова. Я говорил и говорил, словно обилие слов могло остановить её.
