За завтраком мама сказала мне, что не хочет, чтобы я возвращалась в школу, что я могу закончить семестр, занимаясь дома (Что очень кстати — у меня сейчас не то настроение, чтобы сидеть в классе. Я, наверное, в самые неподходящие моменты буду начинать плакать.) А в следующем семестре я поменяю школу и буду ходить в Сент-Юнион на Хайгейт-роуд. Сердце у меня екнуло — у девочек там такая миленькая форма. Я, конечно, удивилась, поскольку школа эта католическая, но, может, удивляться и не стоит — вчера вечером мама попросила прийти к ней священника из Сент-Джозефа. Папа не сказал ни слова. Если обращение в католицизм может ее утешить, то что тут можно сказать?
У папы много всяких встреч, и я думаю, это хорошо. Я ему помогала, когда была в силах, потому что мама не в состоянии. Когда к нам пришли из похоронной конторы, то именно я выбрала, какое платье надеть на Айви Мей (белое, хлопковое, у которого рукавчики с буфами, — прежде оно было моим), какие цветы нужны (лилии) и как уложить ее волосы (оставить завитушки и вплести в них белые розы). Папа отвечал на другие вопросы — о гробе, лошадях и всяком таком. Еще он встречался с людьми с кладбища, викарием и полицией.
Последнее меня просто потрясло, потому что папа привел полисмена домой — допросить меня! Вел тот себя вполне достойно, но задавал столько вопросов о том жутком дне в Гайд-парке, что я начала путаться — когда именно пропала Айви Мей. Я старалась быть смелой, но, боюсь, извела все платочки, которые мы только что купили. К счастью, мама была наверху, а потому ей не пришлось выслушивать все эти подробности. Когда я закончила, у папы слезы стояли в глазах.
Полицейский все меня спрашивал о людях в толпе. Он даже спрашивал про Саймона, словно Саймона можно в чем-то подозревать! Тут я его поставила на место. И рассказала ему о людях, что преследовали меня и Мод на марше, о том, как мы испугались.
Я не рассказала ему о человеке, который гладил меня по ягодицам. Я знала, что должна была, что именно это ему и нужно знать. Но мне было неловко говорить об этом и невыносимо думать, что тот самый человек и убил мою сестру. Рассказать о нем полицейскому было все равно что допустить это. Я хотела защитить Айви Мей от него хотя бы в своих мыслях, если не где-то еще.
Никто не говорил о том, что на самом деле случилось с Айви Мей. Но я могу догадаться. Я не дурочка. Я видела синяки на ее шее.
Сегодня вечером, стоя у своего окна, я увидела Мод — она стояла у своего. Мы помахали друг другу, но чувство было какое-то странное, и мгновение спустя я отошла от окна. Ходить друг к дружке нам не разрешают, поскольку во время траура не полагается наносить визиты. К тому же не думаю, что меня успокоит встреча с Мод: у меня из головы не выходит, как ее мать бросила нас в этой жуткой толпе и как потная ладошка Айви Мей выскользнула из моей руки.
Я сидела на своей кровати и смотрела на маленькую белую кроватку Айви Мей в углу. Мы уже никогда не будем лежать рядом на кроватях по ночам, перешептываться и рассказывать друг другу сказки… вернее, рассказывала я, а она — слушала. Теперь я осталась одна.
Было так больно смотреть на ее кроватку, что я спустилась к папе и попросила ее убрать.
Вина лежит на мне таким тяжелым грузом, что я не могу встать с кровати. Приходили священник и доктор, но ни тот ни другой не смогли меня поднять.
Я не сказала ни им, ни Альберту, что растяжение свое выдумала. Альберт, дай ему бог здоровья, поверил в мою болячку. Если бы я не выдумала этого, если бы сводила девочек на марш (или воспротивилась бы напору Лайви и не отпустила ее), то Айви Мей сидела бы сейчас здесь со мной.
Я убила дочь собственной глупостью, и если ее здесь нет, то и я не хочу жить.
Прежде всего я сказала этой наглой горничной, что увольняю ее. Горько признавать, что в доме, погруженном в траур, что-то может приносить тебе удовлетворение, но от этого я получила, и еще какое! Она, конечно, выла, заламывала руки, но все эти ее выкрутасы не произвели на меня ни малейшего впечатления, они только укрепили мою уверенность, что я поступаю правильно и делаю это вовремя.
Дженни даже имела наглость упомянуть Мод.
— Как она-то будет жить?! — рыдала эта нахалка.
— Мод будет жить, как жила всегда. Я буду за ней присматривать — я приехала и останусь здесь, пока это будет необходимо. Но к тебе это не имеет никакого отношения.
Вид у Дженни был совершенно убитый.
— Я тебя уволила два года назад, — напомнила я ей, — по причинам, которые ты наверняка не забыла. Моей невестке не следовало принимать тебя обратно. Собирай свои вещички — и до свидания. Жалованье за отработанное тебе будет выслано.
— А рекомендации?
Я фыркнула.
— Неужели ты думаешь, что я дам рекомендации такой, как ты?
— Но как я найду себе новое место?
— Об этом тебе нужно было думать, когда ты предавалась блуду.
Девица выскочила из комнаты. К моему удивлению, несколько минут спустя появилась миссис Бейкер, которая принялась упрашивать меня оставить Дженни.
— С какой стати я должна оставлять в доме эту безнравственную девицу? — ответила я. — Поверьте мне, ей гораздо лучше сидеть у себя дома и воспитывать своего ребеночка, это бедное дитя.
— А чем она будет его кормить — воздухом?
— Что-что?
— Ладно, не будем о сыне Дженни, мадам, — сказала миссис Бейкер. — Я прошу вас оставить Дженни ради Мод. Бедная девочка только что потеряла мать — не нужно, чтобы она теряла и других людей, окружавших ее. Дженни была в доме с младенчества мисс Мод. Она для нее как член семьи.
— Никакой она не член семьи! — Я впала в такое бешенство, что с трудом сдерживалась, чтобы не кричать. — Как вы смеете сравнивать ее с Коулманами! И она не нужна Мод — у Мод есть я.
«Потеряв мать, она обрела бабушку», — чуть было не добавила я, но решила, что лучше оставить это при себе.
Итак, Дженни ушла. Мод не сказала ни слова, хоть и стояла в коридоре с очень бледным лицом, глядя, как та уходит.
Потом ради нее и Ричарда я приняла еще одно решение. Наутро после смерти Китти стали приносить цветы — искусно сплетенные венки из лилий, ирисов, васильков, белых роз, перевязанных пурпурными, зелеными и белыми лентами. На карточках была всякая трескотня в таком духе: «Нашему павшему товарищу», «Сильны надеждой — в небесах, как и на земле», «Она отдала себя делу». А этот проклятый телефон звонил без перерыва — мне пришлось вызвать человека, чтобы он отключил его. Потом к дверям стали приходить суфражистки — спрашивать о похоронах, пока я не сказала девушке, нанятой вместо Дженни, давать им от ворот поворот. Было ясно, что Китти становится для них мученицей. Мне страшно было подумать, что может случиться, если суфражистки всей толпой заявятся на похороны, — они могут взять там все в свои руки и превратить прощание в политический митинг. Я никогда себе не прощу, если снова позволю втянуть в эту грязь родовое имя моего Джеймса.
Я этого не допущу. Я поговорила о моем плане с Ричардом, и он легко согласился. После этого было уже нетрудно устроить все так, как нам нужно. В конечном счете конфиденциальность в похоронном деле — вещь первостепенной важности.
Я шла по улице со своей сумкой, когда она догнала меня. К тому времени я уже перестала рыдать — мне было так страшно думать о том, что со мной будет, что я даже плакать не могла. Она ничего не сказала, просто обняла меня и прижала к себе.
Она тут совершенно бессильна — тринадцатилетняя девочка против такой бабушки! Мне так больно, что я не могу сдержать обещание, которое дала ее матери, но что я могу поделать с этой ведьмой? Хозяйка должна была бы понимать это. И я ничего не могу сделать, чтобы сохранить ее тайну. Теперь она в руках Господа, а точнее говоря, мисс Лайви.
Но все это меня теперь не должно касаться — у меня свои проблемы: как выжить с матерью и ребенком без жалованья и без рекомендаций. На слезы у меня нет времени. Остатки хозяйкиного серебра в моей сумке, но долго на них не протянешь.
Мне неловко за свою дочь. Я знаю, она переживает трудные дни — как и все мы. У меня даже были сомнения: выдержит ли она такую нагрузку. Но мне жаль, что Лайви и Мод наговорили друг другу таких ужасных вещей на людях, прямо над могилой Айви Мей, моей несчастной Айви Мей, которую я не сумел защитить от злых людей. Я рад, что Труди в это время была со своей сестрой, которая успокаивала ее, и не слышала этого — она бы в ужас пришла, услышав, что тут про нее говорилось.
Сначала речь зашла о платье Мод. Я не разбираюсь в таких вещах, но на ней было вполне приличное шелковое платье, которое явно вызвало зависть у Лайви. Она заявила, что для девочки тринадцати лет подобное платье слишком демонстративно.
