— Извините, Вера, мне про вас рассказывала Юля. Я Валентин Егорович, отец Антона.
— Пожалуйста, заходите. — Я опешила: встречаться с ним в мои планы не входило.
— Вера, — сказал он с нажимом, — очень прошу вас пойти сейчас со мной. Возьмите свои лекарства, с Антоном очень плохо.
– «Скорую» вызывали?
— Боюсь, не успеют, повезем в Боткинскую — это рядом, а если сумеете купировать приступ, тогда лучше сдать его лечащему врачу. Врач ждет — я ему позвонил.
— Что с ним?
— Задыхается, весь посинел. Я зашел случайно — дверь нараспашку, Юльки нет. Идемте скорее.
Как была — в майке и домашней юбке — я пошла за ним.
Антон сидел на кровати, привалившись к стене: беспокойные глаза, лоб в холодном поту. Он протянул мне руку, но вдруг тяжело закашлялся, сплюнул прямо на подушку светлый ком пенистой мокроты. Он не мог говорить, силился выдохнуть, но это давалось ему с трудом. В груди у него клокотал вулкан. Лицо было бледное, с синюшным оттенком.
Наконец неимоверным напряжением сил он выпустил воздух, и тут началась одышка — жуткий испуг перекосил лицо, рука, тянувшаяся ко мне, повисла плетью. Я достала стетоскоп, — под легкими четко прослушивались влажные хрипы. Тоны сердца приглушены, пульс частый, слабого наполнения.
— Что с ним? — Валентин Егорович принял у меня стетоскоп.
— Похоже на сердечную астму. Все это время он лежал?
— Не знаю, я застал его уже сидящим в постели.
— Это часто случается ночью, при горизонтальном положении тела — увеличивается приток крови к сердцу, а может, сыграло роль психическое перенапряжение.
Услышав диагноз, Антон забился в приступе кашля.
— Откройте окно! Нужно побольше воздуха! И держите его, он уже и сидеть не в силах.
Валентин Егорович по-военному точно выполнил мои указания — никакой растерянности. Он крепко держал сына за плечи. Я вколола камфору, затем медленно ввела строфантин с глюкозой, затем внутримышечно эуфилин. Антон ожил на глазах, его немного отпустило, он задышал, принялся шарить рукой по груди, словно пытался нащупать то, что мешало ему дышать.
— Ну как, доедет? Думаю, в сорок минут уложимся.
— Вызывайте «скорую», теперь самое время.
— Вера, — резким тоном заговорил Валентин Егорович, — вы должны мне помочь. «Скорая» повезет в Боткинскую или в районную. Ему нужна специализированная реанимация (он выделил слово «специализированная» голосом). Другим врачам я просто не доверяю.
Антон, гаденыш, дышал уже почти ровно, синюшность спадала, кислород начал красить лицо в живой цвет.
— Вера, слушай его, папа знает… — Он не договорил и опять закашлялся, но уже легче, не выворачиваясь наизнанку.
— Очень прошу. — Глаза его неотрывно сверлили меня, как на сеансе гипноза.
— Это будет на вашей совести.
Сын покорно кивнул головой. Мы быстро его одели, поддерживая с двух сторон, спустили на улицу. Усадили в машину. Я села с ним на заднее сиденье.
Валентин Егорович рванул так, что взвизгнули покрышки. Я открыла оба окна — Антону нужен был свежий воздух. Он повалился мне на плечо, хлопал глазами — приступ здорово его напугал и лишил сил, он дышал, внимательно прислушиваясь к организму. Машинально я начала гладить его по голове, успокаивать — парень прижался ко мне, как замерзшая обезьянка к уличному фотографу, его била дрожь.
Валентин Егорович использовал любое свободное пространство на дороге, водители уступали. Но на каком-то светофоре мы влипли в пробку.
— Как он? — спросил вдруг Валентин Егорович, не поворачивая головы.
— Нормально, оживает. — Я поймала в зеркальце его взгляд, сосредоточенный, изучающий.
Машины все же двигались. Навстречу шли уличные торговцы, совали в открытые окна поддельные часы, рекламные листочки, за ними тянулись нищие. Я вдруг увидала знакомую одежду — таджикский стеганый халат, препоясанный матерчатым поясом, тюбетейка. Старый седобородый мужчина с иссушенным лицом вел за руку девочку. Правая его рука, сложенная чашей, тянулась к окнам машин. Подавали ему мало. Таджик кланялся, благодарил. Я-то знала, что никакой он не таджик, а таджикский цыган, наши мужчины никогда не станут просить милостыню.
Наконец старик поровнялся с машиной. Валентин Егорович дал ему какую-то мелочь.
— Спасибо, уважаемый!
Цыган мельком взглянул на заднее сиденье. Это был Ахрор. Включился зеленый, машина медленно тронулась. Я рванулась к окошку, опустила стекло до конца, высунула голову по плечи:
— Ахрор! Ако Ахрор!
Он не оглянулся. Мой голос потонул в шуме моторов.
— Ахрор! Ахрор!
Девочка оглянулась, проводила нас отрешенным взглядом, она тоже не расслышала меня.
— Неужели знакомый?
Голос Валентина Егоровича привел меня в чувство.
— Показалось… Он не может быть здесь, никак не может.
— Заедем на обратном пути, обычно они со своих мест никуда не уходят.
Машина понеслась — до самой клиники мы не разговаривали. Въезжая в ворота, Валентин Егорович сказал сыну:
— Тебе оказана честь, Александр Данилович сам вышел на улицу.
Врач, здоровенный вальяжный дядька с веселым лицом, открыл дверцу, вытянул Антона за руку, похлопал по плечу.
— С возвращеньицем. Давай-давай, сам дойдешь, — подстегнул больного, видя, как безвольно подгибаются его ноги. Антон среагировал на голос, выпрямился, старался выглядеть молодцом.
Я рассказала Александру Даниловичу, что колола.
— Отлично, фельдшерская выучка? — ничто, кажется, не могло порушить его веселого настроения.
— Сестринская, но когда-то в больнице работала.
— Угу! — Он со значением почесал нос. — Звоните, как обычно, — кивнул на прощанье Валентину Егоровичу и шепнул мне на ухо: — Спасибо, вы все сделали профессионально, сейчас же им займемся.
Опять напустил на себя бодрый вид и повел больного в свои владения.
Назад ехали медленней. Не знаю почему, но я стала вдруг рассказывать про Пенджикент, про Ахрора. Страх, что не довезем Антона, прошел, похвала врача придала уверенности, а Валентин Егорович внушал доверие, я говорила и говорила, не могла остановиться — в этом было что-то невротическое.
Около светофора, где мы стояли в пробке, Валентин Егорович припарковал машину, накинул мне на плечи свой плащ. Мы обошли весь квартал, заглядывали в соседние улочки — таджика с девочкой нигде не было.
— Похож, очень похож, но, наверное, обозналась, — сказала я в сотый раз.
И все же я была уверена, что видела на улице Ахрора. С длинной бородой, сильно похудевшего, но лицо, глаза, фигура — все было его.
За исключением того, что он никак не мог здесь оказаться: война обошла долину Пенджикента стороной, а Ахрор был не из тех, кто пускается в путь.
Валентин Егорович довел меня до квартиры.
— Пойду приберусь, — кивнул в сторону восемьдесят четвертой.
— Спасибо, Вера.
— Благодарите Бога, что обошлось, мог бы начаться отек легких.
— Они, гады, живучие, вы просто не знаете. — Он поднял глаза. — А благодарить я вас буду. Сегодня вечером приглашаю в ресторан, отказ не принимается. Когда зайти?
До сих пор не знаю — зачем, я ответила:
— В девять.
9
Почему мне вдруг примерещился Ахрор? Взгляд? Похожие глаза были у старика в Жукове, что подавал льняное сено на конвейер машины. Он подавал, машина принимала, он наклонялся, брал новый рулон, разматывал, кидал на ленту, и она жевала свой сухой корм. Старик делал работу, как выучили с детства, — с почтением к делу, аккуратно подгребал граблями остатки с пола, но удовольствия от своих действий не испытывал. Цыган не мог быть Ахрором — тот пониже, и руки, кажется, у него не такие длинные, и пальцы… Но я не видела Ахрора столько лет, какой он сегодня, да и жив ли? Зачем судьба напомнила о детстве? Может, виной всему бессонные ночи у постели бабушки, когда я предавалась воспоминаниям? Дочка от второго брака у него не могла быть такой молоденькой, она уже выросла, родила Ахрору внуков. Или дело в халате, в нашей тюбетейке — сколько лет я их не видела и еще бы столько же не видала, но ведь высунулась в окошко, закричала старику в спину!
Что я там плела про экспедицию, про музей? В советские годы Валентин Егорович бывал в Таджикистане, но в Пенджикент не заезжал — фотографировал стройки. Он работал фотографом в газете.
Чем он занимается теперь? Не сказал. Зачем согласилась на ресторан?
Потому что никогда не была в ресторане — только в кафе с Виктором? У него хорошая иностранная машина, быстрая и удобная. Он работает?
Почему тогда среди дня зашел проведать сына? Куда делась Юлька, почему бросила Антона одного? Почему Юлька называет его «Череп»? Что надеть в ресторан — расшитую Илзину рубаху? Марк Григорьевич охал от восторга, когда увидал ее на мне.
Хорошо, бабушка не донимала — почуяла, что не до нее, замкнулась, ушла в себя.
