— По-моему, ваш фильм лучше, чем книга, — сказала я, стараясь подбодрить его.
— Этого нетрудно было добиться.
Тогда я зашла с другой стороны:
— Лично я… хотя и не хочу лезть куда не просят… думаю, что ваш фильм очень… сочувственный.
Глаза Билли вспыхнули от любопытства:
— Сочувственный? Хорошо сказано, однако. Нравится мне это определение. И сочувствую я кому?
— Всем персонажам. Но старой графине в особенности.
— Хм… — Билли подал знак официанту принести нам еще по бокалу мартини. — Возможно, на то есть причина. Мне семьдесят один, и я знаю, что такое старость, — заноза в заднице, по правде говоря. Все начинает разваливаться, ничто не работает, как прежде. Но мужчины и женщины стареют по-разному. Для меня стареть — досадное неудобство. Для женщин — трагедия. Я это не понаслышке знаю. Видел собственными глазами.
Давным-давно в Берлине, в 1920-х, когда я впервые приехал в этот город и задолго до того, как начал писать сценарии и протаптывать дорожку в кинематограф, я работал в отелях. В «Эдеме» и «Адлоне». Большие отели, знаменитые. Я был профессиональным танцором. Зачем я им понадобился? Тогда в отелях в послеобеденное время устраивали thés dansants[47], пользовавшиеся спросом у женщин, иногда они приходили с мужьями, но куда чаще одни, и им нужно было с кем-то танцевать. Предпочтительно с молодыми, симпатичными мужчинами, понимающими толк в танцах; то ли им вообще больше не с кем было танцевать, то ли их мужья не были обучены танцам или даже спину держать не умели, а может, им претило обнимать своих жен за талию, кто знает? Что, должен я признать, требовало некоторой сноровки, потому что многие из этих немок, которым перевалило за шестьдесят и семьдесят, были женщинами жирными, если называть вещи своими именами, ведь все эти годы они неустанно поглощали Spätzle, и Knödel, и Wurst, и Sauerkraut, и Apfelstrudel[48]. Фигуре, как у Одри Хепберн, просто неоткуда было взяться. Однако вовсе не женщины с лишним весом произвели на меня наибольшее впечатление. Зачастую толстушки были женщинами оптимистичными и вполне довольными своей внешностью. Но танцевать приходили и другие, те, что сохранили стройность, но утратили привлекательность и теперь маялись в одиночестве. Возможно, мужья бросили их либо умерли, но заполучить другого мужчину не на время, а навсегда им не светило, проживи они хоть миллион лет, потому что они были старыми. Исключительно по этой одной-единственной причине. И когда они клали руку мне на плечо… а я ведь не Холден и не Кэри Грант, если вы еще не заметили… и все равно чувствовалось, как они изголодались, как тоскуют по прикосновению к чужой человеческой плоти, понимаете? И это было жуткое чувство в моем тогдашнем понимании, у меня мурашки по коже бегали, когда я ощущал эту их жажду дотронуться до тебя. И тем не менее нельзя было их не пожалеть. Когда женщина теряет привлекательность, все, ее песенка спета. Она становится невидимкой. Вот почему пластические хирурги наживают состояния, но, сами знаете, они ребята серьезные, и большинство из них на мелкие операции не размениваются, и то, что они делают с женщинами… Впрочем, в фильме все это есть. А вы читали сценарий. И я до сих пор помню даже спустя годы… кстати, и сколько же лет минуло?., пятьдесят… господи… даже спустя столько времени я не забыл, как те женщины кладут руку тебе на плечо, ты смотришь им в глаза и… видишь печаль без конца и края. Печаль и тоску. Уф-ф… Стоило вспомнить об этом, как невыносимо захотелось взять еще по мартини. Время нам позволяет? — Он глянул на часы. — Нет, не позволяет. А жаль. Мы начинаем съемки в девять часов, до наступления темноты, и мне нужно прибыть туда заранее, потому что там сейчас прокладывают рельсы, для камеры рельсы, прямо вдоль железнодорожной платформы, и я должен убедиться, что все сделано правильно. Моя машина прибудет через пять минут.
— Тогда мне пора возвращаться в отель, — сказала я. — Ици будет ждать меня там.
— Вам необязательно ехать на площадку с ним, — возразил Билли. — Поезжайте со мной и встретитесь с Ици уже на съемках. Я позвоню в отель из машины и предупрежу его.
— У вас в машине есть телефон? — От изумления все прочее вылетело из моей головы.
Он усмехнулся наивности вопроса.
— Едем. — Билли встал на ноги. — Это последняя глава в «Приключениях гречанки-переводчицы». И в наших силах сделать концовку удачной.
* * *
Пока мы катили через весь Париж по направлению к восточным пригородам, Билли непрестанно обращал мое внимание на памятные места и делился личными воспоминаниями, с ними связанными. Улица, на которой теперь живет Марлен Дитрих, а вон там ресторан, где однажды Билли обедал в течение восьми часов с Морисом Шевалье… Либо ронял замечания вроде: «Париж — город, где деньги рвутся, стоит их в руки взять, но попробуй оторвать кусок туалетной бумаги от рулона — дудки» — и снова цитировал содержание телеграммы, посланной Одри, той, что про стойку на руках в душе, и хотя я слушала эту историю уже в третий раз, все равно смеялась, потому что рассказывал он с таким нарочито туповатым выражением лица, а еще потому, что он бывал так счастлив, когда люди покатывались со смеху в ответ на его шутки.
Машина летела по обезлюдевшим парижским улицам, и вскоре мы оказались в пригородах. В поселках с незнакомыми названиями вроде Варе Торси, Ланьи Ториньи и Эбли. Тихая, благополучная округа. Большие частные дома, иногда с семейными парами на балконах или в саду, где они угощались аперитивами перед ужином, но в основном дома пустовали. Вероятно, их хозяева пока не вернулись из своих загородных усадеб. Пригороды мы быстро проскочили и двинулись по сельской местности — по ровному монотонному пейзажу на протяжении почти четырех миль, пока впереди не замаячил город. Первыми мы увидели башни мощного готического собора, отбрасывавшего по-летнему длинные тени на магазинчики и дома, теснившиеся у его подножия.
— Где это мы? — спросил Билли. С тех пор как мы выехали из Парижа, Билли делал пометки в сценарии и только сейчас, закончив, огляделся по сторонам.
— Приближаемся к Мо, сэр, — ответил шофер.
— Мо, — повторил за ним Билли. Название ему явно ни о чем не говорило.
— Там делают бри, — сказал шофер. — Лучший бри во Франции родом из этих мест.
— Ну конечно! — воскликнул Билли. — «Бри де Мо».
— Не хотите ли попробовать? — предложил водитель. — У моего родственника ферма поблизости. Он будет очень рад вашему визиту.
— Заманчиво, — с искренним воодушевлением произнес Билли, — и даже весьма. Но нам необходимо вовремя попасть на съемочную площадку.
— До фермы рукой подать. Минут за пять доберемся.
Билли в нерешительности обратился ко мне:
— Как думаете? То есть было бы глупо приехать туда, где делают самый бесподобный бри на свете, и не отведать его, разве нет?
Я подумала о том, что вся группа ждет нас на площадке. И вспомнила об Ици, неизменно ратующем за «истинный профессионализм».
— Нам нельзя опаздывать… — пробормотала я.
— Так, — Билли посмотрел на часы, — сперва они должны проложить рельсы вдоль платформы. И пока они с этим не покончат, нам там делать нечего. Думаю, у нас есть время в запасе. — Он наклонился к водителю: — Окей, будьте добры, отвезите нас на ферму, но предупреждаю, наш визит продлится всего несколько минут.
— Мой родственник будет на седьмом небе, — улыбнулся шофер. — Для него это огромная честь.
Мы круто повернули вправо, съехали с автострады и затряслись по единственной колее в чистом поле. Вскоре с левой стороны показалась ферма, к ней вела длинная, посыпанная щебнем дорога. Щебенка хрустела под колесами машины, поднимая клубы пыли. Дорога была ухабистой, а водитель спешил. Нас с Билли швыряло то вперед, то назад, и он вцепился в мою руку безопасности ради, когда мы перемахивали через канаву.
В голове моей крутилась мысль: не слишком ли много препятствий мы преодолеваем лишь для того, чтобы отведать какого-то сыра. Но затем я припомнила наш разговор с Ици в Греции и подумала, что, возможно, этот крюк по бездорожью имел для Билли некое символическое значение. В конце концов, в душе он был европейцем; в этом году он провел в Европе почти пять месяцев и недавно жаловался мне, что за все это время не успел как следует насладиться всем тем, за что он так любит Европу. Съемки «Федоры» почти завершены. Еще дня два-три, и Билли вернется в Штаты. И почему бы не ухватиться за этот последний шанс, чтобы напомнить себе, чем для него всегда была Европа, — и выяснить, какой она покажется на вкус человеку, не по своей воле покинувшему эти края много, много лет назад? Последний шанс окунуться в атмосферу континента, вырастившего его.
