— Наверное, вы правы.
— Боюсь, вряд ли вы поймете. Вы слишком молоды. А когда становишься старше, твои надежды истощаются, а сожаления множатся. И тут главное — дать им отпор. Не позволить сожалениям взять над тобой верх. Так ведь?
Я кивнула, не будучи уверенной, что мое мнение что-либо для него значит.
— Вперед, за углом, на той широкой улице, полно баров.
Мы снова тронулись в путь. Я бросила последний, прощальный, взгляд на бывшую гостиницу «Ансония» — в 1930-х перевалочный пункт для беженцев-интеллектуалов из Германии. Билли не обернулся.
— Прежде здесь была брассери, — сказал он, — под названием «Страсбург», но давным-давно исчезла. Во время войны, надо полагать. Не пережила оккупации. Неважно, сойдет любое другое место. К счастью, погода настолько хороша, что мы сможем посидеть на улице.
Уселись мы в заведении скорее туристическом, на оживленной, заполненной машинами улице, что вела к Триумфальной арке, высившейся всего в нескольких сотнях ярдов от нас. Билли заказал мартини с водкой, и я не раздумывая последовала его примеру.
— Итак, — он поднял бокал. — ваше здоровье. Чин-чин.
— И ваше, — ответила я, поднимая свой бокал.
Сделав глоток, Билли коротко выдохнул от удовольствия.
— Надо же, мы почти закончили, — сказал он. — Кто бы мог подумать? На каждой картине у меня мелькает мысль, что мы с ней никогда не разделаемся. А уж с этой тем более…
— У меня никогда не возникало сомнений. Ни на минуту.
— Правда? В последнее время бывали ситуации, когда я бы не отказался услышать от вас эти слова, и я не преувеличиваю. Как я сказал на днях мистеру Даймонду: «За то время, что мы потратили на этот фильм, я мог бы снять три паршивенькие картины».
— Но сейчас вы же снимаете не паршивенькую картину, — вставила я.
— Беда в том, — продолжил Билли, пропустив мимо ушей мое замечание, — что радоваться пока рано. «Рано радуешься, Бакстер» — одна из реплик, придуманных мистером Даймондом для «Квартиры». Теперь нужно свести материал в единое целое, и интуиция мне подсказывает, это будет нелегко. Очень нелегко. — Он снова отхлебнул мартини. — Но надо сохранять оптимизм, да? Мы проделали долгий путь. И мы обязаны дойти до конца.
— Не думала, что вы оптимист. Я думала, вы реалист.
— В обычной жизни я реалист. Но когда дело доходит до работы над картиной, я оптимист. А иначе нельзя, иначе ваш сценарий не продвинется ни на строчку, понимаете? Когда картина — любая — отснята и смонтирована, это представляется своего рода чудом. Разумеется, теперь работать сложнее, чем прежде. И никогда еще не было так сложно, как с этим фильмом. Теперь на картину уходит год — три месяца на сценарий и девять месяцев на то, чтобы превратить сценарий в фильм. За это время картина из тебя все соки выжмет.
— Вчера я посмотрела два фильма, — сказала я и пояснила, какие именно. Когда я упомянула Любича, Билли просиял почти как ребенок, получивший вожделенный подарок.
— «Магазинчик за углом» — безусловно, очень хорошая картина. Одна из лучших. В ней замучаешься искать изъяны. Прекрасный сценарий мистера Рафаэльсона. Идеальный сценарий. Вам понравился этот фильм?
— Невероятно понравился. «Таксист»… меньше.
— Да-а, видел я «Таксиста». Мистер Скорсезе очень серьезный парень, талантливый парень. Один из юнцов бородатых, как мы с Ици их называем. Во многих отношениях это выдающийся фильм. Хотя и с перебором. Слишком жестко — для меня. Слишком гнетуще. Но что поделаешь, такова нынешняя мода в кинематографе. Твой фильм признают серьезным лишь в том случае, если зрители выходят из кинотеатра с подспудным желанием руки на себя наложить. И это не чисто американское поветрие, на самом деле у европейцев дела еще хуже. Этот немецкий паренек, Фассбиндер; говорят, он собирается снимать на баварской киностудии свой новый фильм «Отчаяние». Я не шучу — таково название картины. Вроде бы это экранизация романа Набокова или кого-то еще из той же породы писателей. И что-то подсказывает мне, комедии нам ждать не приходится. Давайте-ка представим себе, чего нам, собственно, ждать. Фильм выпустят в прокат через год или два, и вот какая сцена вырисовывается в моем воображении. Квартира обычной семьи в Дюссельдорфе. Муж измотанный, усталый приходит домой и обнаруживает письмо из налоговой. Он задолжал 1000 марок, и либо он их выплатит, либо его посадят в тюрьму. Жена сообщает ему: «Знаешь, я полюбила дантиста и ухожу от тебя». Сына арестовали за то, что он участвует в подпольной деятельности. Дочка залетела и вдобавок подцепила сифилис. И тут к ним является некий доброхот и говорит: «Я в курсе, что сегодня у вас очень плохой день, но давайте развеемся. Пойдемте в кино на фильм Фассбиндера „Отчаяние“».
Я хохотала и не могла остановиться, и Билли не удержался от улыбки, ему было всегда приятно, когда людям нравились его шутки.
— Видите, такого просто не может быть, верно? — продолжил он. — Не за этим люди ходят в кино. Да, конечно, фильм, над которым я сейчас работаю, один из наиболее серьезных в моем послужном списке — и я хочу, чтобы эта картина получилась серьезной и печальной, — но это не значит, что мне хочется, чтобы публика выходила из кинотеатра с таким чувством, будто ее на протяжении двух часов окунали головой в унитаз, понимаете? Печаль нужно сдабривать чем-то еще, чуть более изящным, чуть более красивым. Жизнь безобразна. Мы все это знаем. И не из кино. Не затем мы ходим в кинотеатр, чтобы нас опять ткнули носом в этот прискорбный факт. Мы ходим в кино затем, чтобы наша жизнь вдруг заискрилась, и неважно, что высечет эту искру — забавный сюжет, остроумные шутки или… просто красивые наряды и пригожие актеры, — важна только искра, которой в повседневности нам так недостает. Щепотка жизнелюбия никому не помешает.
Вынув коктейльной палочкой оливку из бокала с мартини, Билли жевал ее, смакуя, откусывая мелкими кусочками.
— Знаете, у меня есть своя теория насчет этих парней — юнцов бородатых; так вот, Любич и его ровесники пережили ту гигантскую войну в Европе — первую, я имею в виду, — и когда на вашу долю выпадают столь тяжкие испытания, они не исчезают бесследно, но поселяются внутри человека, понимаете? Трагедия становится частью вас самих. Она всегда с вами, и вам необязательно кричать о ней, каждый раз выплескивая на экран весь этот ужас. В фильмах Любича много боли — даже в «Магазинчике за углом», взять хотя бы старика, хозяина магазина, решившегося на самоубийство, — но не это доминирует. Это еще не вся история. Любич отказывается надрываться в крике. На самом деле иногда хочется заткнуться и вообще не упоминать о всяких кошмарах, так-то вот. Свой самый дурацкий фильм я снял сразу после войны, когда вернулся из Германии. Навидался я много всякого, страшнее я ничего в жизни не видывал, но тогда последнее, чего мне хотелось, снять об этом фильм. Поэтому мы с Брэккетом сочинили дурацкий сценарий с песнями о двух влюбленных собаках, местом действия выбрали Австрию, но не настоящую Австрию, а сказочную, и на главную роль пригласили не кого-нибудь, но Бинга Кросби…[46] Ладно, может, это и не очень удачный пример, поскольку картина получилась так себе. Я лишь пытаюсь сказать… взять хотя бы мистера Спилберга. Он гений, в чем я не сомневаюсь, но родился он в самом конце Второй мировой. Он понятия не имеет, что значит пройти через нечто подобное. И по мне, так это чувствуется, когда смотришь его картины. Сценарий блестящий, техника блестящая, но чего-то не хватает, мелкого, но важного… Понимаете, о чем я? — Билли осушил бокал до последней капли. — Ну вот вам пожалуйста, я начинаю походить на тех ребят из «Кайе дю синема» с их мудреными теориями. Меня считают циником, и правда, я снял несколько циничных картин, но в действительности у меня скорее возвышенные представления о том, каким должно быть кино. Я просто об этом не распространяюсь.
— Думаю, люди сами поймут, — сказала я, — когда увидят «Федору».
Билли пожал плечами:
— Бог знает, как они отнесутся к фильму. Я и сам пока не знаю, как к нему относиться.
