– Все-таки рак, – сокрушенно сказал я.
– Нет. Вы практически здоровы. Ну, кое-какие отклонения, как у всех мужчин вашего возраста. Даже поменьше. Но что-то вас давит.
Ясно. Нина и про мои разговоры насчет самоубийства сообщила.
– Ничего особенного: жить неохота, – понурился я.
– Да нет, не то, – сказал Александр Сергеевич Петров. – Тут хуже. То есть не хуже, а сложнее. Или не сложнее… Не знаю.
Нина смотрела на него с недоумением.
– Может, тяжкий грех на душе? – спросил я сумрачно, как у ведуна-схимника в пещере, ожидая, что он сейчас воздымет тощую, вскормленную акридами руку и проклянет меня, а я его убью, ибо все равно прощенья нет.
– Вам лучше знать, – сказал он.
– Нет тяжкого греха, – вздохнул я. – Девиц и женщин, правда, бесчестил. По молодости. Ну, жульничал, поскольку делец, – однако в пределах, разрешенных законом и собственной душой. Вот и всё.
– И велики те пределы? – допрашивал Петров уже с пристрастием, без шуток.
– Вы о законе или о душе?
– И о том, и о другом.
– Насчет законов затрудняюсь ответить, ввиду отсутствия таковых, душа же, как вы знаете, беспредельна.
Нина глядела на Александра Сергеевича и на меня чуть ли не со страхом, правда, причины страха по отношению к нему и ко мне, наверное, были разными.
– Так вот, – подытожил вдруг Петров, хотя я только начинал входить во вкус. – Лечить я вас не буду. Общаться с вами не желаю, потому что, извините, лишней отрицательной энергии накапливать не хочу – она на других отзовется. И настоятельно, кроме этого, прошу вас с Ниной знакомства не поддерживать.
– Что ж такое! – воскликнул я, ничуть не медля. – Один вохровец недоделанный на меня с кулаками полез, другой – майор с широким кругозором – с девушкой дружить не разрешает! Что за борзость такая, граждане! Не надо! Не надо меня на понт брать!
– Ты не юродствуй! – спокойно сказал Александр Сергеевич, но скулы у него заиграли по-армейски уже, по-майорски уже они у него заиграли. – Ты не корчь из себя тут. Ты человек с образованием – не скажу интеллигент, – правила хорошего тона знаешь и вполне способен сообразить, что после моих слов должен оставить мой дом. Прошу.
Я выдержал паузу. Не то чтобы раздумывал, нет, реакция на любое слово и дело у меня мгновенная, я уже знал, что скажу, но пауза мне нужна была в целях мхатовских. И сказал:
– Я уйду. Я делец, но не из тех, что трясут пузцами и гонором. Я только одно хочу спросить: вы в Христа веруете?
Нина так и вперилась в Петрова. Не знаю, обсуждался ли меж ними этот вопрос, но я ясно видел, что сейчас она жаждет положительного ответа.
– Верую, – сказал Александр Сергеевич, и не будь тут меня, Нина, возможно, захлопала бы в ладошки по-детсадовски, словно дождавшись Деда Мороза и новогоднего подарка.
Я любовался ею, я умолк; Петров нервничал. Задав важный вопрос, я погрузился в созерцание – и умалил этим свой вопрос, и оскорбительно обошелся с ответом Петрова.
– Ну так что? – поторопил меня майор.
Я по-прежнему созерцал нечто свое, внутреннее, гораздо более ценное, чем наши пустяковые беседы. Однако пришлось вернуться. Нехотя очнувшись, я продолжил:
– А раз веруете, Александр Сергеевич, почему ж гоните? Если видите что-то во мне, – говорил я с полной и абсолютной серьезностью, которой не добился бы от меня ни один психиатр, говорил я этому отставному майору с шизофреническими творческими наклонностями, – если видите что-то, то скажите и мне, потому что, вам же известно, человек сам себя подчас не знает!
– Не подчас, а всегда, – поправил меня Петров, чувствуя уже надо мной некоторую власть.
– Ну всегда. Так помогите!
– Это не болезнь у вас. А может, и болезнь. Но я такие не лечу. Поп лечит – если сами в Бога и церковь веруете. В чем сомневаюсь. Знаю одно – вы человек страшный, опасный, на все готовый.
– Позвольте! Вы это – с такой уверенностью, у меня мурашки по коже! – Я сказал это не Петрову, я обратился к Нине с этими словами, как будто именно ее просил пожалеть меня, объяснить мне, а она сидела, вжавшись в кресло, и смотрела уже не на нас, а куда-то между нами. Может, вспоминала положения научно-популярной книжки «Познай самого себя». – Если я не чую своей умственно-психической сути, то вы-то свою – чуете?! Вы – солдат, офицер, хоть и бывший, и, надо полагать, не только в гарнизоне сидели, наверняка и повоевать пришлось, и в людей стрелять, и попадали ведь? Попадали? Отвечайте быстро и честно – убивали людей?
– Было, – твердо и спокойно ответил Александр Сергеевич.
– Ну вот. Может, гора трупов на вашей совести…
– Ты еще пошучивать будешь, сопляк! – взревел наконец отставной майор, побагровев, что сделало его еще мужественней.
– Не буду! – приложил я руки к сердцу. – Дурная привычка, в пионерлагере били за это: язык без костей. Но коли вы убивали-таки людей, то какое право вы имеете меня выпроваживать только на основании каких-то догадок, каких-то ваших шестых чувств, которые я уважаю, тем более газета «Неделя» о них пишет тоже с уважением и подробно? За что вы мне не велите, – тут я подчеркнул, – дружить с Ниной, по отношению к которой у меня самые чистые намерения?
– Не надо! – сказала Нина. – Не надо никаких намерений. Я вам повода не давала.
– Да я, может, к примеру. Как он смеет, – взвился теперь уже я, – как он смеет, самопальный, видите ли, художник, посредственный поэт и бездарный струнощипатель, как он смеет вот так, с ходу клеймить человека! Кому – если по-христиански – дано это право? А?
Тут уж паузу взял майор. Но паузу не мхатовскую, а истинно майорскую, натуральную, будто не было за его плечами картин, и стихов, и чтения художественной классической литературы, а была только служба с ее монотонной казенщиной, казармами, беспрекословным выполнением приказов, взопревшей формой и бесконечным, несмотря на окружающее многолюдье, одиночеством.
– Я не клеймлю, – молвил он наконец. – Но имею право знакомиться с кем хочу. С вами – не хочу, вот и все. И Нине не советую. По-человечески, обычно, без всякой христианской вашей демагогии. Ясно вам?
– А ведь вы даже не заметили, – не преминул я подкинуть ему, – что стоило на вас прикрикнуть, осадить вас – так вы меня моментально тыкать перестали. А то сразу: «Ты! Сопляк! Пшел вон!» Говорил он так? – спросил я Нину, прекрасно понимая, что ставлю ее в трудное положение.
– Он чувствует, – избежала Нина прямого ответа. – Он всегда чувствует, плохой человек или хороший.
– Да ты-то откуда знаешь? На слово веришь? Человек ушел, оплеванный, а через полчаса, может, старушку из под трамвая выволок, пожертвовав собственными ногами! Ты хоть одну судьбу потом проследила?
– И не одну, а многие. С Александром Сергеевичем многие в контакте, я многих больше года знаю.
– Это хорошие. А плохие?
– И плохие есть. И всё подтверждается; если Александр Сергеевич скажет – так и есть: плохой человек.
– Позвольте! – изумился я. – Но только что Александр Сергеевич, уважаемый человекознатец, отказался со мной вообще дело иметь! Я что – хуже даже этих плохих?
– Вы первый, с кем он так, – почти прошептала Нина.
– Какой-то бесплодный разговор, – поморщился Петров. – Лично я сказал все, что хотел. Ни в чем вас не обвиняю. Но такой черной дыры ни у кого в душе не чувствовал. Я даже, – усмехнулся он, показывая усмешкой, что изволит шутить, – даже побаиваюсь вас.
– Ладно, ухожу, – поднялся я. – Но – напоследок. Мои слова будут не столь загадочными, они вам даже покажутся пошлыми, бытовыми, но я много раз убеждался, что сложность мотивов – лишь в кино да в книгах, поскольку там – избранные, так сказать, типы, квинтэссенции пороков и добродетелей, иначе скучно. В жизни ж вот так: Сергей Александрович, то есть, извините, заговорился, Александр Сергеевич Петров, отставной майор с умом и способностями, очень желал бы согреть свой ум и развить свои способности не в этой холостяцкой конуре, где у него, кроме чая, нет ничего – ведь нет? – а в обществе молодой, желательно красивой женщины. Он мечтает: молодая красивая женщина влюбляется в него, крепкого еще, а главное, неординарного мужчину – и выходит за него замуж. Днями он будет принимать клиентов или писать стихи, или полотна акварелями, темперой, а то даже и маслом! – или сочинять песни, а вечером они будут обсуждать результаты его трудов или он сядет на диван читать вслух Шопенгауэра, а она, прикорнув рядышком, будет внимать и дремать – да и ему дремлется после сытного ужина, приготовленного нежными атласными ручками. Вот вам и вся ваша сложная психология, которая на самом деле сучий хвостик, как выражается один мой приятель.
Я не дал ответить вскочившему Александру Сергеевичу. Я не дал слова сказать и вскочившей Нине.
– А может, я все наврал, – сказал я. – Обида заговорила, злость, не знаю. Так ведь бывает – даже с умными людьми: обозлишься на кого-то и заорешь: ах ты козел! – хоть и знаешь, что он вовсе не козел, а, наоборот, семейный хороший человек, но трудности у него, и здоровье шалит, и жена пилит, и любовница домогается, и в долги залез, а на чердаке в трубу он по ночам астрономию смотрит, недосыпает. Когда сложен человек, когда прост? Или всегда одновременно сложен и прост? Когда он плох, когда хорош? Или опять-таки одновременно? А? Молчите, Александр Сергеевич? – вопросил я Петрова, как раз собиравшегося что-то сказать. Но я не дал ему. – И это правильно, – напористо сказал я. – Главная армейская заповедь, она же чиновничья: молчи – за умного сойдешь! Вы ж молчать не захотели, вот вам и результат!
