Чуть позже Фурман – на всякий случай уже не по телефону, а при личной встрече – переговорил еще с двумя возможными участниками проекта. Минаев поддержал новое коллективное начинание, хотя и предупредил, что ждать от него самого каких-либо текстов в ближайшие два-три месяца не стоит, так как у него полно долгов по универу, и пока он с ними не разберется, ни о чем другом думать все равно не сможет. Это было понятно. Макс же сразу отказался: мол, у него сейчас каждый день расписан буквально по минутам, и он не видит никакого смысла тратить драгоценное время на очередные детские игры.
Но случайно возникший замысел, несмотря на свою явную игровую форму, уже настолько захватил фурмановское воображение, что он вполне мог бы взяться за него и в одиночку. Со своим «большим» романом он пока завис – без героя двигаться было невозможно, – а вложившись даже вполсилы в эту новую игру, можно было бы потихоньку обкатать какие-то важные для будущей серьезной работы вещи: стиль, отдельные образы, конфликты и прочее. Устроить себе такой маленький тайный праздник вольного сочинения.
На последней «предстартовой» встрече Морозов, Соня и Фурман договорились о единых «рамочных» условиях дальнейшей работы. По поводу названия особо заморачиваться не стали, остановившись на нейтральном «Метрополитене». Всю предысторию, а также конкретную политическую идеологию «боевой группы», ее организационные связи, финансовые источники и прочие технические подробности было решено вынести за скобки. «Киношные» кровавые перестрелки и горы трупов тоже никого интересовали. В фокусе должна была остаться лишь сама эта чисто приключенческая ситуация с захватом метро. А точнее, ее переживание членами группы.
Для Фурмана сюжетная динамика вообще была не очень важна, хотя он и собирался блеснуть перед соавторами парой-тройкой острых задумок. Свою часть текста он решил писать об ожидании – моменте, когда группа уже сделала свой ход, непоправимые события произошли и в действии возникла неопределенная пауза перед неизбежной сокрушительной реакцией «условного противника». Это и был момент окончательного прояснения позиций каждого и отношений внутри коллектива.
Своего alter ego Фурман с наглой иронией назвал Л. Н. (оправдываясь перед самим собой тем, что собирается писать в полную силу). Это был сильно идеализированный образ: немногословный, уверенный в себе, надежный и практичный взрослый человек в отличной физической форме, вдобавок имеющий коричневый пояс по карате.
Условный «Морозов» поначалу вместо имени получил у него громоздкое прозвище Социолог, но потом автор, пародируя кружковую манеру сокращать имена, заставил других персонажей по-свойски называть этого героя Сóци. Печальный Арлекин Минаев превратился под его пером в доброго и самоотверженного Борисова (не исключалось, что в конце он пожертвует собой, спасая остальных), его прекрасная Ася – в совсем уж идеальную Катерину, а Макс – в резонерствующего зануду по фамилии Андреев.
Труднее всего оказалось подобрать имя для непредсказуемо обидчивой Сони. Банальные ходы тут не годились, и в конце концов Фурман придумал загадочные, но благородно звучащие инициалы Р.-Д. Расшифровывать их было не обязательно, как и Л. Н. – мало ли, может это означало всего лишь Левый Носок?
(Однако позднее Фурману все же пришлось ответить на вопросы заинтригованных читателей, в роли которых выступил Морозов. Нет, буква «Д» не имеет никакого отношения к Сониной фамилии. И, конечно, только полный идиот мог бы предположить, что за инициалами Р.-Д. скрывается, например, «Романтичная», «Розовая» или какая угодно другая «Дура». Кстати, такое толкование опровергается и наличием дефиса. Начистоту и только между нами? Ладно, допустим, Р.-Д. означает «Рыцари-Дамы». Это что-то меняет? Ничего это, конечно, не меняло, поскольку, по мнению Морозова, сам литературный образ Р.-Д. сводился у автора к схематичной и почти оскорбительной пародии. Фурмана такая оценка задела. Он даже готов был согласиться с тем, что созданный им образ недостаточно глубок и в нем, возможно, отсутствует динамика развития. Хотя, с другой стороны, это можно было бы объяснить тем, что роль данного персонажа была второстепенной по отношению к основной линии событий. Но ничего пародийного, а уж тем более намеренно оскорбительного в этом образе, на взгляд Фурмана, не было: яркий и талантливый «вечный подросток», с тяжелым для себя и для окружающих характером, в глубине души – верный и великодушный, но пока еще очень слабо разбирающийся во всем происходящем. Вот-вот, сказал Морозов, если ты сам этого не чувствуешь… В общем, в тот раз они разошлись крайне недовольные друг другом.)
В состав боевой группы входило еще несколько харáктерных периферийных персонажей. А вот прежние духовные руководители молодежного коллектива – парочка пожилых интеллигентов-пацифистов, продолжавших цепляться за свои утопии, – были по общему решению оставлены где-то в городе в полном неведении о происходящем. Это была не их «война». Тем не менее у Л. Н. перед началом боя возникало острое желание позвонить им с какого-нибудь служебного телефона и мягко, по-доброму попрощаться. Но все линии наверняка уже прослушивались, и было бы глупо из-за каких-то сентиментальных чувств рисковать чужими жизнями…
К середине марта все трое авторов представили первые тексты. Несмотря на предварительные договоренности, каждого понесло в свою сторону. С точки зрения единого сюжета Соня начала с конца, описав допрос одного из схваченных членов боевой группы. По форме это был театральный диалог в гротескно-сатирическом стиле («Адреса, фамилии, явки! Ну?! Еще хочешь?» – «Ай! Ой! Ых! Нет-нет, я все скажу, только больше не бейте меня, пожалуйста!..»). Ни имен, ни характеров, ни игры с прототипами – абстрактные маски. Зато, гордо отметила Соня, у меня здесь нет ничего личного и никакого натурализма! Это была стрела в сторону Фурмана, но он только уклончиво качнул головой. (Ну да, «ничего личного», как же! Зачем тогда вообще нужно было с такой злобной насмешкой писать о таких вещах?) А вот у Морозова в первом фрагменте получился явный «перелет»: эпическая панорамная зарисовка огромного города с высоты птичьего полета, многочисленные «вклеенные» цитаты из якобы газетных сообщений – и ни одного живого лица. Морозов и сам понял, что загнул немного не туда, и в следующем отрывке сменил «масштаб» авторского взгляда: теперь у него какая-то маленькая группа полузнакомых людей потерянно бродила в темноте по бесконечным заброшенным тоннелям, периодически затевая мелкие ссоры. Но во всем этом его больше интересовало выстраивание некой социально-психологической типологии, чем отношения и внутренние переживания героев (после довольно острого спора на эту тему Фурман с мстительным удовлетворением подумал, что Соци – он и есть Соци).
Сам он пока только расставил основные вешки: захват станции у него состоялся поздно ночью в воскресенье, уже перед закрытием метро, когда народу там было мало, и прошел без единого выстрела. Сотрудники метрополитена и растерянные милиционеры, не оказавшие никакого сопротивления, были заперты в служебных помещениях. Долгое время далекое начальство даже не догадывалось о происшедшем, так как все контакты с внешним миром необъяснимо блокировались (типа, повреждение на линии). Связь с двумя ремонтными бригадами тоже внезапно прерывалась. В общем, в тоннелях происходила какая-то невнятная чертовщина. Собственно, на этом и строился весь расчет: в вяло нарастающей бюрократической сумятице продержаться, не обнаруживая своих намерений, до утра понедельника, когда народ повалит на работу, – а метро-то окажется закрыто! Кто, что, почему?! Столпотворение, всеобщее недоумение, паралич власти, на улицах разлетаются листовки – праздник непослушания! И возможно, серьезных боевых действий при этом вообще удастся избежать – просто в какой-то момент таинственные «подпольщики» вдруг исчезнут, растворятся в воздухе благодаря заранее изученным заброшенным шахтам, вентиляционным трубам и древним канализационным люкам. Ни жертв, ни повреждений… Так что же это было? ИСПЫТАНИЕ.
В целом собрание текстов оказалось более калейдоскопичным, чем ожидалось. Хотя, возможно, благодаря этому при чтении возникало ощущение большего повествовательного объема. И, конечно, важное место во всей этой затее занимало обсуждение написанного и того, кто куда клонит.
Незадолго перед поездкой в Челябинск Морозов устроил всем очередной сюрприз (на этот раз приятный), убедительно продемонстрировав, что у него в запасе имеются мощные дополнительные ресурсы.
Дома у него Фурман уже бывал. Жил он вместе с мамой, отчимом – рабочим сталелитейного завода (Морозо в называл его «батя»), десятилетней сестрой и бабушкой в стандартной четырехкомнатной квартире с тесной кухней, тремя малюсенькими комнатушками и большой проходной залой. Восьмиметровая комната Саши (лучшая из трех – остальные были шестиметровыми) находилась прямо напротив входной двери. Большую ее часть занимала полутораспальная (!) софа. У окна притиснулся невзрачный письменный стол с единственным стулом, а к стене рядом с дверью жался темный книжный стеллаж с открытыми полками. Среди книг можно было обнаружить довольно много философской литературы, причем не только классику – старые издания Декарта, Канта, Гегеля, – но и марксистскую критику современных западных философов: Сартра, Маркузе, еще кого-то… Гостям предлагалось размещаться с ногами на софе или на «дополнительной» табуретке, которую хозяин приносил из кухни. Когда Фурман приехал сюда во второй раз, софа стояла на боку вдоль стены. На его сочувственный вопрос, не сломалась ли она, Морозов объяснил, что просто устал от тесноты в комнате, – и этот его решительный своевольный жест глубоко поразил Фурмана. «А как к этому отнеслась твоя мама?» – осторожно спросил он. «Мама? – удивился Морозов. – А при чем здесь она? Это ведь моя комната. Она сюда довольно редко заглядывает. Вообще, по-хорошему, надо бы всю эту дурацкую мебель отсюда выкинуть!» – «И софу тоже? А на чем же ты тогда будешь спать?» – «Да это не проблема, матрас бросить на пол – и нормально…»
