24
Вначале она решила, что будет рада вернуться к нормальной жизни. Полтора года она прожила в ритме Стюарта, то есть безо всякого ритма, медленно плывя по течению. Дни сменялись с необыкновенной быстротой, а она за все это время не сделала ничего, только растранжирила свое наследство. В праздности ей открылась тайная сладость, действовавшая на нее как наркотик. И она даже думала, сможет ли когда-нибудь от нее отвыкнуть. Каждое утро она впрыскивала себе дозу лености, приводящую ее в блаженное и томное состояние на весь день, который она проводила в объятиях Стюарта или Алена или наедине со своими мыслями. Легкий стыд охватывал ее лишь к концу дня, когда усталость от завершенной работы освобождает тех, кто трудился, от экзистенциальных тревог, от которых праздные люди не в состоянии избавиться. Они загоняют их внутрь себя, не знают, что с ними делать, и в результате устраивают драмы. В течение многих месяцев в них накапливается, как электрический заряд в аккумуляторе, ежедневное вечернее недомогание.
Синеситта провела пятнадцать минут в кабинете шефа. Она скучала по своему ребенку. Она скучала по Стюарту. Она скучала по мне. И даже скучала по Бобу, хотя он никогда не занимал большого места в ее жизни. Она встала, пробормотала какое-то глупое извинение и побежала на станцию Обер, где села в экспресс-метро. Возвратившись домой, она спокойно разделась в своей комнате, не сводя глаз со спящего Стюарта. Потом легла и прижалась к нему. Он был круглым и теплым. Она обожала его седые волосы и детский запах. Взяв его руку, она положила ее себе на бедро, зная, что пока беременна, ей не на что с ним надеяться.
Вопреки ее ожиданиям, он не сделал ни малейшего упрека по поводу ее поспешного бегства и потери возможности заработать. Он никогда не демонстрировал своего недовольства, когда все от него этого ждали. Он выбирал другой, собственный способ уколоть человека, и гораздо сильнее, чем тот предполагал. Синеситта, застигнутая врасплох неожиданным молчанием мужа, посчитала себя обязанной оправдаться и сказала шутливым тоном, который понравился ей еще меньше, чем Коллену:
— Когда у нас кончатся деньги, я пойду на панель.
— В твоем положении ты не найдешь много клиентов.
— А извращенцы?
— Послушай старого сутенера: на этой земле очень мало извращенцев.
— Тогда я займусь чем-нибудь другим.
— Ты ничем не займешься, потому что ничего не умеешь делать, как, впрочем, и я. Ладно, давай спать.
Сон занимал важное место в их любви. Если они что и предпочитали делать вместе, так это спать. Они готовились ко сну с такой же тщательностью, как другие готовятся к балу в посольстве США. Синеситта принимала ванну, чистила уши, мыла и сушила волосы. Она никогда не ложилась в постель с длинными или грязными ногтями. Что касается Коллена, то он был одержим пижамами, меняя их почти каждый вечер. Он больше беспокоился об одежде, в которой спал ночью, чем о той, в которой ходил днем. Моя сестра спала голой. Обычно они входили в комнату одновременно, церемониальным шагом, как входят в театр или в ризницу. Оказавшись рядом в кровати, они испытывали такое упоение, что сразу погружались в глубокий сон. Каждый был снотворным для другого, словно они купили друг друга в аптеке. Иногда Синеситта оставляла руку Стюарта в своей. Или же они прижимались друг к другу в так называемом положении «ложечки». Но большую часть времени они не прикасались друг к другу. Каждое утро моя сестра просыпалась розовощекой, с яркими губами и отдохнувшими глазами. Но час за часом, по мере того как Стюарт донимал ее своим плохим настроением, от ее великолепного вида не оставалось и следа. В течение дня он методично разрушал все то хорошее, что дал ей ночью. А может, он просто злился на то, что его разбудили?
В конце апреля Коллен рассказал мне, — от нечего делать, из-за садизма, презрения или скуки, или всех четырех причин вместе взятых, — как и почему он убил свою жену и детей, объяснив, что те два года, которые длился его брак, ему приходилось слишком сильно стискивать зубы. «Когда у мужа начинают болеть челюсти, — сказал он, — его супруге стоит начать беспокоится за свой брак или за собственную жизнь».
Каждое второе воскресенье Коллены ездили к мадам Пьерро, матери Ноэми. Это была бывшая телережиссер, уволенная с государственного телевидения после забастовки 1968 года и снова устроившаяся на работу на частное телевидение в 1970-м. Через два года, раньше положенного времени, она вышла на пенсию и уехала в Бутини-сюр-Оптон, ту же деревушку, где у Вуаэль была своя хижина. Мадам Пьерро владела там домом, который переписал на ее имя муж и который, говорила она, перейдет после ее смерти к Ноэми и Стюарту и их двум дочерям. Она занималась огородом и прямо на машинке сочиняла сказки для детей. Позднее она приобрела всемирную известность под псевдонимом Жоэль Ноблькёр (или — кур, Стюарт точно не помнил) за свою серию (двенадцать книг, изданных в «Ашетт» в 1973–1988 гг. В этот, последний год она попыталась отравиться газом) «Завиток и Хлястик», где рассказывалось о приключении таксы и панды, путешествующих по всему свету. Несколько книг были переведены за границей, а точнее, в социалистических странах: Польше и Чехословакии. Месье Пьерро — молчаливый мужчина, мастер на все руки, в прошлом высокий функционер — тоже находился на пенсии. Драма произошла в тот день, когда родители Ноэми показали ей и Коллену, которых сфотографировали несколько недель назад вместе с малышками, полученные снимки. Стюарт обнаружил, что с тех пор, как он расстался с холостяцкой жизнью и преступным миром, его подбородок почти удвоился. Кроме того, он потерял почти половину волос. Кстати, в течение двадцати лет, проведенных в тюрьме, он безуспешно пытался раздобыть в тюремной лавке средство от облысения. На снимке Ноэми стояла позади него с хмурым и властным взглядом. И этот взгляд его разъярил. Малышки с манящими улыбками и голыми коленками, сидевшие в траве и словно предлагавшие себя, показались ему расчетливыми и презренными танцовщицами, которые снимают клиентов в баре, а в будущем крепко вцепятся в папин кошелек. Он встал.
— Куда ты? — спросила Ноэми.
— Немного пройтись.
— Я пойду с тобой.
— Нет.
— Почему?
— Я хочу подумать.
Он ушел. Земля в то время стоила дешево, и Пьерро смогли купить большой сад, в глубине которого и укрылся Коллен, не без труда стараясь унять дрожь, вызванную злостью и отвращением. У него случались приступы ненависти, как у других — приступы печени, астмы или почечные колики. Ноэми совершила две ошибки: нашла его, чтобы потребовать объяснений; и стала угрожать, получив несколько пощечин вместо объяснений. Стюарту не давал покоя его удрученный, потерянный и угрюмый вид на фотографиях, снятых Пьерро. И в этом он винил Ноэми — как позднее будет винить мою сестру в своих страхах и других психологических и даже психомоторных расстройствах. Правда, нам, Брабанам, хватило ума не фотографировать его. Единственный снимок, который у нас сохранился и который постигла очень странная участь — это тот, что сделал шофер в Брикстоне, и где Коллен запечатлен за столом в кафе в компании Кармен Эрлебом. Стюарту ни за что на свете нельзя было показывать, каким он был на самом деле. Он, как и многие убийцы, приходил в ужас, видя свое изображение. Кстати, я никогда бы не стала писать эту автобиографию, если бы Стюарт был еще жив. Я слишком боялась его мести.
— Я все расскажу папе, — пригрозила Ноэми.
— Ты поставишь его в затруднительное положение, так как я намного здоровее и он не сможет меня побить. Если же ты ничего ему не скажешь, он спасет свое достоинство.
— Я требую развода!
— За пощечину?
— Две пощечины!
— Никакого развода.
— Посмотрим.
— Как бы не так! Мало того, что ты изводишь меня вот уже два года, так теперь собираешься еще и уйти?
— Тогда уйди сам!
— Я уйду, но не сегодня.
— Когда же?
— Когда решу. Может, завтра.
— Завтра меня тоже прекрасно устроит.
— Я сказал: может быть.
Впервые за долгое время Коллен прочел страх в глазах женщины. Он почувствовал себя так, словно после двух лет, проведенных в пещере, наконец увидел солнечный луч, ослепивший его и одурманивший. Он понимал, что упорядоченная, размеренная и законопослушная жизнь, которую он вел после смерти отца, не только ему не подходила, но и разрушала. Ему хватило нескольких секунд, чтобы вновь обрести врожденную жестокость и почувствовать, как заиграла кровь в венах. Он возродился. Со дня своего бракосочетания он подсознательно ожидал, когда перед ним откроется запасная дверь; и вот она широко распахнулась, а за ней он увидел множество пакетиков с кокаином, бутылок с виски, американских кастетов, проституток в ботфортах и так далее. Он схватил свою супругу за шиворот и притащил назад к Пьерро, как притаскивают кота к месту, где он нагадил. Стюарт заявил родителям Ноэми, что они с женой возвращаются в Париж.
