– Ну, пока, увидимся через месяц. Счастливого Рождества, – сказала она.
– Счастливого Рождества, – пожелал в свою очередь Себастьян.
Он запер за нею дверь. Ее шаги постепенно смолкли. Он взглянул на лежащую на полу елку, достал ножницы и перерезал бечевку. Ветки распрямились и вытянулись в стороны. На каменный пол посыпались иголки.
– Дурак! – буркнул он тихо. – Надо было сперва поставить ее стоймя.
Он зашел в кухню, зажег газ и открыл духовку. Потом постоял у плиты и погрелся. Она грела не хуже камина. Над кухонным столом висел календарь с религиозными картинками. Себастьян подошел к столу и оторвал еще один листок. На этот раз он в виде исключения радовался приближающемуся Рождеству.
Себастьян проснулся под звуки центрифуг из «Лава и Лава». Те начинали вращаться в восемь часов, сотрясая перегородку между его комнатой и ванной. Глухо бурчали сушильные барабаны, словно голодное брюхо. У Себастьяна замерз нос. Через некоторое время он выбрался в ванную. Для этого сперва нужно было придумать какую-то мотивацию. Там он снял пижаму и осторожно, чтобы опять не сорвать, потянул за цепочку, спуская воду. Затем включил воду над ванной, дал ей немного стечь и только тогда, скорчившись в три погибели, полез поливаться под ручным душем. Как правило, вода была слишком горячая, но стоило отвернуть холодный кран, как она становилась совсем холодной. Он долго пробовал добиться нужной температуры, но в прошлом году наконец отчаялся. На каменном полу ступни сводило от холода. Он включил радио и принялся за бритье. Эминема сменила последняя песня «Coldplay». Ходили упорные слухи, что Гвинет Пэлтроу влюблена в их вокалиста. Себастьяну тотчас же невольно подумалось о бедолаге, который терпеливо мерз под дверью Криса Мартина, чтобы проиллюстрировать последнюю сплетню. Хотя ему уютно жилось в этой несколько запущенной квартире и фотографировать людей, спокойно позирующих на выбранном по желанию фоне, было гораздо легче, он не раз позавидовал тому бедолаге, желая оказаться на его месте.
Окна прачечной «Лава и Лава» опять запотели.
Страна стирки опять погрузилась в пелену тумана. Себастьян разглядел внутри нескольких женщин, проводящих время в ожидании, когда достирается их белье, за чтением газетенок с бульварными сплетнями. На Виа Чезаре Баттисти не было ни души, кроме кошки, торопливо трусившей через мостовую на продрогших лапках. Себастьян остановился, немного отступив от входа в лавку, чтобы посмотреть, хорошо ли выглядят украшения над дверью. Да, все было как надо. Во всяком случае, много лучше елки. В лавке уже был Филиппо, он занимался тем, что вставлял портреты в рамки.
– Много сегодня работы? – спросил Себастьян.
– Сниматься никто не собирался, – сказал Филиппо, – но многие придут, чтобы забрать готовые фотографии.
Себастьян зашел в служебное помещение, достал из шкафчика бриошь и налил себе чашку кофе.
– Рождество на носу, – вздохнул Филиппо. – Больше ни на что времени не осталось.
– Может, пойдем сегодня вечером куда-нибудь пообедать? – спросил Себастьян.
– Пойдем, – сказал Филиппо. – Я уже договорился с Антонелло.
Себастьян сунул чашку из-под эспрессо под кран и облизал сладкие от бриоши пальцы.
– Один без меня управишься? – спросил он.
– Вполне, – ответил Филиппо. – А ты куда?
– В магазин за подарками, – улыбаясь сказал Себастьян.
– Ишь ты! – удивился Филиппо. – И для кого же?
– Для принцессы, – улыбнулся Себастьян.
Он двинулся в сторону площади Гарибальди, на которой кружилась неторопливая карусель, все места на ней были заняты ребятишками с застывшими на лицах улыбками. Зайдя в банк, он перевел деньги племянникам в Осло, а в парфюмерной лавке на Риначенте купил для мамы ее неизменные духи. В каком-то смысле это одновременно было подарком и для отца, чтобы от его жены хорошо пахло. Затем он зашел к кузнецу, чтобы забрать последний подарок.
В почтовом ящике лежали письмо и бандероль. Бандероль была от мамы, с традиционными шлепанцами. Примерив новые, он выкинул старые. Письмо было от Юлианны. Он положил конверт на кухонный стол и сел пить кофе. Пол под ногами гудел от крутящихся центрифуг. Просветы в жалюзи заполнила сплошная тьма. В квартире наверху супружеская пара приступила к исполнению воскресного ритуала: сперва двухчасовой скандал, за которым следовал десятиминутный секс. У чеха царила тишина. Дама приходила к нему вчера. Тональность шумового фона была самой разнообразной, и Себастьян различал соседей по голосам, деля их на альты, меццо и сопрано. В целом из них составлялся нестройный хор.
Но сегодня с этой стороны все было тихо.
Он сел за стол и развернул письмо. По его лицу растекалась улыбка, медленно, почти томительно. Он дважды перечитал письмо и погладил пальцем строчки. Затем снова сложил его. Они обменивались письмами каждую неделю, пересылая друг другу через границы листки бумаги с чернилами. Себастьян переехал в Италию, и она снова стала к нему поближе. Можно было поддерживать контакты и иными способами: текстовыми сообщениями, е-мейлом, телефонными разговорами, но ей он всегда посылал письма. На это требовалось время, но ему нравилось ждать. Разумеется, время ожидания затягивалось не потому, что она замолчала, а потому что долго идет письмо. Их слова путешествовали, их приносили человеческие руки и среди будней засовывали в почтовую щель. От ее листков исходил своеобразный аромат. Иногда они приходили измазанные, потому что она напачкала, когда писала. Он тоже иногда пачкал, когда писал, сидя в служебном помещении позади лавки или в веронском поезде, когда они с Филиппо отправлялись туда на футбольный матч. В поезде буквы скакали как попало, и он не забывал сделать в верхнем углу пометку «в поезде», чтобы она не подумала, будто это случилось от небрежного отношения. Да и не в том дело! Юлианна знала, какую добропорядочную жизнь он ведет. Она знала про него почти все: про рыбалки с Антонелло в венецианской лагуне, про то, что радиаторы в квартире нынешней зимой не отказывали, что «Кьево» удачно отыграл в очередном туре чемпионата, что он опять стал ходить в церковь и что будильник у него марки «Спид Квин» и весит сто килограммов. Время от времени он писал, что рядом никого нет, что он скучает. В письмах к ней он смелел и заходил в своей откровенности дальше, чем с кем-либо еще, позволял себе быть ласковым, а иногда говорить о глубоких вещах. Когда он писал ей о том, что рядом никого нет, он уже не чувствовал себя, как прежде, бесприютным. Ощущение бесприютности смягчалось при мысли о ней, принося покой. В человеке, так думал Себастьян, кроме потребности составлять карты континентов, живет и потребность составлять подробные карты своих собственных чувств и желаний. В географии его души Юлианна была теплой точкой. И в эту точку своей души он часто наведывался.
И снова она проснулась в чужой комнате. Окно было закрыто гардинами. В пепельнице случайным иероглифом остались лежать два окурка. Она была одна. Тело казалось таким тяжелым, как будто вот-вот продавит матрас. В виски тихонько стучалась головная боль. Который же это час? Она потянулась к ночному столику и нащупала свои часики. Половина седьмого. Как рано! День растянулся на обе стороны. А ночь? Поспала ли она сегодня? Поспала. Мимолетным, поверхностным сном. Теперь вот проснулась, и свет принялся ее тормошить, тычась в заспанные глаза. Она протянула руку за сумочкой и перерыла ее содержимое. Парочка использованных железнодорожных билетов. Табачные крошки. Плевательные мешочки. Таблетки от головной боли. Она проглотила две штуки, не запивая. Они медленно сползли в желудок. Во рту все пересохло. В голове стояла еще худшая сушь. Она полежала, дожидаясь, когда подействует обезболивающее.
Вокруг стояла тишина. Роскошная, благоустроенная тишина. На полу толстый ковер. Мягкая обивка на спинках кровати. Барочные стулья. Разумеется, телевизор. Она пошарила в поисках пульта и прошлась по кнопкам, перебрав утренние новости на итальянском языке. Поискав, нашла наконец новости «Би-би-си Уорлд». Шона там не оказалось. Какой-то другой диктор читал сообщения о произошедших катастрофах. В Ираке назревала война. В Европе стояли небывалые холода. От стужи умирали люди. Чуть скривив рот, она немного посмотрела, что показывают на этом канале. Слушая о чужих неприятностях, она отвлекалась от своих. Всегда найдется кто-нибудь, кому еще хуже. Затем последовали развлекательные репортажи. Эти она не пожелала смотреть. Снова взяла пульт и переключилась на MTV, достала из тумбочки пачку сигарет и закурила. Она выдувала колечки дыма – в этом искусстве она за последний год сделала большие успехи. Гимнастика скуки под приглушенный аккомпанемент модной песенки. Hopeless time to roam. The distance to your home fades away to nowhere.[30] Она втянула полные легкие дыма, упаковав в него свои высушенные мысли. Обезболивающее понемногу начинало действовать. Часики тикали на тумбочке, отгрызая крошечные кусочки времени. How much are you worth? You can't come down to earth / You're swelling up? You're unstoppable.[31] Половина седьмого, а ей нечем заняться. У нее назначена встреча с Себастьяном, но до тех пор еще много времени. А чем заполнить промежуток? Шоппингом, что ли? Сеансом массажа? Съездить в Венецию и нанять гондолу? When you've seen, seen too much too young.[32] Нет, это работа! Она – не Баз, который способен позавтракать на утренней кулинарной программе в Мехико, побывать в Прайори, а потом пригласить всю команду телевидения к себе на обед, Баз, который копил у себя одежды со всех фотосессий и у которого в ближайших друзьях состояли люди, числящиеся в ведомости на выдачу зарплаты как «учитель йоги», «диетолог» и «менеджер по стильному образу жизни». Soulless is everywhere.[33]
