Глава 28
Я помню, что было дальше. Память моя ясна. Я мог бы заглянуть в нее — и сквозь все завихрения и водовороты увидеть дно. И разглядеть плывущих рыб и дым, плывущий вдоль по течению моих мыслей. Точно, именно такое было чувство: дым вплетался в мои мысли, закручивал их в кольцо, душил, так что высказать их я не мог.
На следующий день после того, как я уехал с фермы, а Спайк сбежал в неизвестном направлении, я позвонил Поллоку. Я рассказал ему, что произошло, а он проворчал, что мне следовало проинформировать его об этом раньше. На это я возразил, что, судя по тому, как лихо он облажался в прошлый раз, день раньше или позже все равно ничего не изменит, так какого черта я должен был напрягаться и звонить ему раньше. Видимо, он понял меня, хотя кто его разберет. Он казался подавленным, а когда я спросил, знает ли он, где сейчас Диккенс, Поллок ответил так:
— Мы нашли его машину в Бристоле. Заднее стекло пробито, на сиденье кровь. Но его в машине не было.
— Вы гений, Шерлок, — сказал я. — Что-нибудь еще?
— Я бы не беспокоился, — сказал он.
— Действительно, с чего мне беспокоиться? Вот только я каждую минуту боюсь в штаны наложить от страха.
— Да он сбежал.
— Сбежал? Вы уверены? Кажется, я уже это слышал. И куда же он сбежал на этот раз?
— В Испанию.
— Куда-куда?
— В Испанию. У него там дружки. К тому же я знаю, что у него есть парочка фальшивых паспортов. — В горле у Поллока свистнуло, как будто его проткнули.
— А вы уверены, что он в Испании?
— На девяносто девять процентов, — сказал он.
— То есть существует один процент вероятности, что он объявится сегодня дома у меня ночью, чтобы выколоть мне вилкой глаза?
— Думаю, Эллиот, что тебе не следует волноваться. Мы держим под контролем все порты, аэропорты, вокзалы — ему из страны не выбраться.
— Постойте, но вы только что сказали, что на девяносто девять процентов уверены, что он уже покинул на фиг страну, к чертовой матери!
— Конечно. Понимаешь, Эллиот, мы думаем…
— А я думаю, — сказал я, — что важно то, что он думает, а не вы. Потому как, судя по прошлому разу, вы-то думать не большие мастера.
— Слушай, — Поллок снова испустил тяжелый, усталый вздох. Я слышал, как этот вздох покидает его легкие и улетает прочь. Вздох отчаяния. — У тебя же есть мой номер телефона. Если увидишь его или заметишь что-нибудь подозрительное, звони немедленно.
— Не волнуйтесь, — сказал я, — непременно позвоню. — Я посмотрел на трубку, раздумывая, хочу ли я сказать ему еще что-нибудь, но потом молча положил ее на рычаг.
Я пил чай. Я теперь все время пил чай. Стал настоящим профессионалом по части заваривания чая. Я нагревал чайник, заливал заварку свежей, только что вскипяченной водой и оставлял настаиваться ровно на четыре с половиной минуты. Потом добавлял свежее молоко, иногда сахар, но не всегда. А когда я не пил чай, не глядел в потолок или не болтал с кошкой, я ехал в больницу к Сэм. Я смотрел, как мужественно она борется с болью, превращая боль и тьму во что-то хорошее и светлое. Иногда у нее сидела Роз, иногда Дейв, Дон, Дэнни или все вместе, и тогда мы рассаживались на пластмассовых стульях вокруг ее кровати и рассуждали об огороде, урожае, о том, когда снова пойдет дождь, о торфяных пожарах в Эксмуре и ценах на коричневый рис. Но чаще всего был только я — с корзинкой фруктов, немытой мордой и дурацкими разговорами о чае и всякой прочей ерунде.
Через две недели после того, как Сэм вышла из комы, ей разрешили вставать. Первые шаги от кровати до двери и обратно дались ей нелегко, но уже спустя несколько дней она сама ходила до туалета, а вскоре врачи сказали, что переведут ее из реанимации в обычную палату. В день, когда ее перевели, я впервые познакомился с ее родителями. Если честно, я страшно нервничал и ожидал самого худшего, но, прежде чем я успел вымолвить слово, ее мать взяла меня за руку и сказала:
— Саманта рассказала нам, что с вами произошло. Мы хотим сказать, что не виним вас в произошедшем. Наоборот, нам очень приятно с вами познакомиться. Саманта говорит, что все это время вы не отходили от ее постели.
Я не знал, что на это ответить кроме «Спасибо!». Отец Сэм посмотрел на меня поверх очков. Он напоминал старого строгого учителя, и я не был уверен, что он согласен с мнением жены. Он просто молча кивнул головой и сказал, что пойдет посмотрит, как там машина, а когда он ушел, его жена сказала:
— Не обращайте на него внимания, Эллиот. Он всегда такой с новыми людьми. Стесняется. Он скоро привыкнет к вам, вот увидите.
Сэм выделили отдельную палату с видом на небольшой палисадник, деревья и холмы вдалеке, и через пару дней она попросила, чтобы я принес ей альбом для рисования и мелки, и начала рисовать пейзажи. Поля, на которых пасутся овцы. Деревья с листьями и без листьев. Волны, накатывающие на берег, аккуратные фермы на холме. Одну картинку со стадом коров на заливном лугу Сэм подарила мне.
— Я повешу ее на стену, — сказал я.
Я приклеил ее скотчем прямо над своей кроватью, посмотрел на нее и увидел себя в сапогах посреди луга, увидел птиц, с криком разрезающих воздух над моей головой. Я услышал музыку, звуки рояля — тихие и осторожные, словно их играл кто-то понимающий. Играл, опускаясь в печальные ноты, наклоняясь вслед за звуками. И замирал в ожидании, точно жених у простого алтаря.
А когда я не сидел возле Сэм и не вглядывался в ее картину, отец брал меня на работу с собой. Однажды я попытался объяснить ему, что устал, но он строго прикрикнул на меня — нечего мне сидеть дома и страдать тоску! Так что пришлось мне ехать с ним и делать то, что он мне велел, как и положено хорошему сыну. Он тогда работал в Батеолтоне, в огромном старинном доме с полуразвалившимся теннисным кортом, дырявым парником и заросшим сорняками огородом. В доме жили две сестры, они унаследовали этот дом от своего отца. Они надевали на прогулку бриджи, твидовые полупальто и повязывали на голову шарфы. Одна из сестер занимала во время войны какой-то важный пост, другая была скульптором. Они ревниво охраняли свой мир от посторонних глаз и только холодно кивнули мне, прежде чем объяснить отцу его задание: накопать картошки, убрать во дворе и подстричь тянущиеся вдоль дорожки кусты. Я уселся в тени на перевернутый ящик и стал смотреть, как отец копает картошку.
Я и раньше не наблюдал за его работой, а уж в течение нескольких часов так точно никогда. Он работал медленно, методично окапывая увядшие стебли, вытряхивая на поверхность земли коричневые клубни. Клубни он брал осторожно, как будто они могли разбиться, счищал с них землю и складывал в корзинку. Отец выглядел как часть пейзажа, как еще одно дерево в этом саду. Пару раз он потянулся, чтобы размяться, потер спину, затем снова вернулся к работе. Он не просил меня помочь — казалось, ему вполне достаточно того, что я сижу рядом. Мой добрый, выдубленный ветром и солнцем отец. Я знаю, он тревожился обо мне, но работа помогала ему превратить эту тревогу во что-то хорошее. Он тоже обладал силой и магией — не такой, как мама, но все равно ощутимой, реальной и зримой. Через пару часов отец закончил копать, присел на ящик рядом со мной и налил нам из термоса по стаканчику чая.
— Да, сынок, когда я был молод, все было по-другому. Никогда у меня не было твоих проблем.
— Я вообще не знаю никого, у кого были бы мои проблемы.
— И я не знаю.
Чай был тепловатый, слабый и отдавал железом, я с трудом тянул его, ожидая, что отец скажет мне еще что-нибудь. Но он только вздохнул и покачал головой.
Тогда я сказал ему тихо:
— Папа.
— Что, сынок?
— Прости меня.
— Ну ладно, чего там, — пробормотал он смущенно, — не надо ничего говорить. Только пообещай мне одну вещь.
— Какую?
— В следующий раз, когда заметишь, что к тебе приближается неприятность, перейди на другую сторону улицы.
Я рассмеялся:
— Хочешь, я поклянусь тебе в этом?
— Нет, — сказал отец, — твоего обещания мне вполне достаточно. — Он улыбнулся, потрепал меня по плечу и откинулся на теплую изгородь, подставив лицо солнцу.
Спайк прислал мне открытку. Она пришла утром в самом конце августа. Он не написал, где остановился, но на открытке была изображена гора в Уэльсе, а на штемпеле стояло «Портмадог». Письмо гласило:
Эл, превед. Я сказал, что еду в Уэльс и вот я тут. Ты не паверишь, но меня взяли на лесапавал — короче, пилить деревья бенз. пилой. И рубить. Прикинь, чувак, это полный трендец. В след месице я приеду забрать кое что, увидемся тогда. Спайк
Я представил себе, как он сидит в крошечной комнатушке, лижет кончик карандаша, смотрит то в окно, то опять на свои каракули. Может быть, думает о том, сможет ли он когда-нибудь вернуться в Сомерсет, или же ему придется жить в Уэльсе до конца своих дней. Я скучал по Спайку, по его идиотскому смеху, по волосам, которые всегда стояли дыбом надо лбом. И несмотря на все, что произошло, самому себе я мог признаться, хотя бы шепотом, что мне не хватало его безумных идей, авантюр и приключений. Я снова перечитал открытку: «В след месице я приеду забрать кое что, увидемся тогда». Интересно, что это ему потребовалось забрать? Расческу, что ли, забыл у сестры? Коробку с леденцами в доме у дружбана? Шляпу на крючке на смородиновой ферме? Не знаю. Я перевернул открытку и посмотрел на картинку — на склоне горы паслось стадо овец. Они выглядели какими-то жалкими и голодными. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем Спайк решит украсть овец и продать их мяснику из Бирмингема? Пара недель? Я тряхнул головой, прогоняя непрошеные мысли, засунул открытку за уголок зеркала в спальне и отправился вниз. Мы с отцом собирались поработать на ферме, что стоит по дороге на Стейпл-Кросс. Отец решил, что мне довольно прохлаждаться, сидя на ящиках, и что пора начать помогать ему по-настоящему. И может быть, если у меня есть хоть капля разумения, я смогу чему-то у него научиться, чтобы мы могли потом работать вместе.
