— И что мне делать? — устало спросила Камилла.
— Понять, — улыбнулась мама. — И привыкнуть.
— К такому нельзя привыкнуть! Как можно привыкнуть к человеку, которому интересно только с самим собой? Которого собственная жена — отвлекает? Который банком руководит, самосовершенствуется, спортом занимается, языки иностранные учит, книжку пишет…
— Книгу, — поправила мама.
— Что?
— Не «книжку», а «книгу».
— Боже мой, какая разница?
— Разница есть.
Камилла вскочила.
— Это издевательство! Надо мной! В моем же доме! Это разговор слепого с глухим!
— Вот именно, — мстительно вставил Знаев.
— Я бы, между прочим, — госпожа Знаева еще больше выпрямила и без того прямую спину, — таким мужем гордилась. Разносторонне развитый, обеспеченный, не пьет, не курит, спортсмен…
— Я б тоже гордилась, — всхлипнула бывшая банкирша. — Да что-то не получается. В его жизни мне нет места.
— Кто же в этом виноват?
— Никто, — отрезал банкир. — Давайте прекратим.
— Да, — поддержал его Жаров. — Прекратим. Но договориться надо.
— О чем?! — хором вскричали бывшие супруги Знаевы.
— О чем-нибудь. Прошел год, вы отдохнули друг от друга. Пора догадаться, что ваш разрыв повредил всем. Камилла — несчастна. Виталик — без отца. Я — за сестру переживаю. У Знайки вообще крыша поехала…
— Не понял, — сказал банкир.
— Все ты понял.
— А ты не груби нам, — резко велела сыну мама. — Я ведь тоже — Знаева. Я знаю, что ты думал. Ты думал, я пришла, чтоб на бывшую сноху наезжать. Воспитывать и так далее… Нет, сын. Твоя жена ни в чем не виновата. Я ее очень понимаю. Я не для того тебя растила, чтоб ты в лесу сидел, один, как сыч, и боялся лишний раз к людям выйти и их выслушать. Кем ты себя возомнил? Полубогом? Или тебе на все наплевать и ты думаешь только о том, как бы тебе на часы посмотреть? А? Угадала? Хочешь посмотреть на часы?
— Нет.
— Или, может быть, тебе снизойти до проблем собственной жены — западло? Я правильно сказала, Герман? Западло?
— Точняк, — хмыкнул Жаров. — Западло.
Мама ошиблась. Ее сын уже много лет мог обходиться без регулярных взглядов на циферблат, а наручный хронометр носил по привычке, из уважения к его функции. Самые главные часы тикали в голове банкира, они были очень точны; например, сейчас он доподлинно знал, что с момента ухода спасателей — когда проблема с ребенком благополучно разрешилась — и до момента произнесения матерью последней фразы прошло двадцать семь минут.
Госпожа Знаева нервно передвинула по столу свою чашку.
— Мне шестьдесят девять лет, сынок. Я столько чистоплюев и снобов за свою жизнь видела, сколько тебе и не снилось. Что ты сделал со своей жизнью? Со своей душой? Со своей женой? Ты только представь: в твоем собственном доме твой собственный сын едва до полусмерти не задохнулся! Пока его папа в лесу свежим воздухом дышал! Что, стыдно тебе? Запомни навсегда: человек один не может, это противоестественно. Робинзон Крузо, и тот попугайчика завел, чтоб с ума не сойти…
Она вздохнула, достала платок, надушенный чем-то приторным. Поднесла к ноздрям.
— Ты давеча правильно сказал: пора заканчивать. Важный разговор — короткий разговор. И вот как я его закончу, дорогой сын: не приходишь к жене — значит, и к матери своей не приходи. Езжай в свой лес и сиди, пока от тоски не взвоешь.
Знаев подвигал челюстью и тихо ответил:
— Хорошо.
Хотел еще что-то сказать, но не стал. В принципе, он никогда не умел спорить с матерью.
Именно в эту секунду — когда, по логике всего произошедшего, сказанного и услышанного, он должен был развернуться и уйти, — ему вдруг захотелось остаться. Восемь лет подряд он завтракал вот за этим столом, вот в это окно смотрел, как утренние солнечные лучи гладят московские крыши, вот из этой чашки пил чай с молоком, вот в этом тостере (подарок тещи на пятилетие свадьбы) поджаривал хлеб; внимал новостям, глядя вот на эту плазменную панель (подарок Горохова на сорокалетие). От больших и маленьких предметов, вещей и механизмов протянулись невидимые нити, опутали, повлекли — он едва не увяз. Только одной нити, самого главного энергетического жгута не ощутил: со стороны собственной бывшей жены. Поискал, напрягаясь, задействуя всю свою гиперчувствительность, — бесполезно. Мать его ребенка не хотела, чтобы он был здесь.
Посмотрел на Камиллу — она отвернулась — и пошел прощаться с сыном.
Виталик тихо сидел перед ящиком, где хранил особо ценное свое добришко: солдатиков, колченогих роботов, героев американской мультипликации и разнообразное пластмассовое стрелковое оружие, с двух метров неотличимое от настоящего. Банкир потрепал мальчика по голове и сказал:
— Сломали твоего Бэтмена, да?
— Это не Бэтмен, — возразил сын. — Это Сорвиголова.
— Похож.
— Да. Он тоже супергерой.
— Супергерой. Отлично. Ты хотел бы быть супергероем, да?
Виталик подумал и сказал:
— Иногда мне хочется. А иногда — нет. Супергерои все очень одинокие. Скучно быть одиноким. А тебе?
— Может, я и есть супергерой.
Мальчик весело рассмеялся:
— Какой же ты супергерой?
— А что, не похож?
— Нет.
— Я, — сказал Знаев-старший, помолчав, — никогда не понимал одного: чем супергерой отличается от простого героя?
— У супергероя, — поучительно сказал сын, — всегда есть какие-нибудь суперспособности. Например, человек-паук умеет по стенам лазить и паутиной выстреливать. Сорвиголова — слепой, но ориентируется еще получше тех, у кого глаза есть…
— А Супермен — летает, — догадался Знаев и вытянул вперед кулак.
— Ну да. Есть даже целые команды супергероев. Люди Икс, или Фантастическая Четверка… Это долго рассказывать, папа. В общем, ты не можешь быть супергероем, потому что у тебя нет суперспособностей. Ты самый обычный человек.
— Это точно, — пробормотал банкир.
После паузы Виталик осторожно спросил:
— Ты уезжаешь, да?
— Уезжаю.
— А когда опять приедешь?
— Завтра.
— Я сегодня вас всех подвел, — грустно сказал сын. — Испугал. И тебя, и маму, и бабушку. И дядю Германа. Я не знаю, как уснул. Смотрел телик — и глаза сами собой закрылись. Я больше никогда так не буду.
— Тебя никто не винит. Но если ты решил поспать — надо открыть форточку. Особенно летом.
— Мама не разрешает мне открывать окна и форточки. Боится, что я вниз упаду.
— Тогда скажи маме, чтобы она… Хотя нет, ничего не говори. Я все сам скажу. Ты кондиционер включать умеешь?
— Умею, но мама говорит, чтоб я без нее ничего никогда не включал. Только телевизор. Она за меня боится. Она говорит, что я у нее один.
— Она правильно говорит.
— Ты, папа, все время мне повторяешь, что мама все правильно говорит и все правильно делает. Почему ты тогда не живешь с мамой? Если она все правильно говорит и делает, значит, она хорошая. И вам надо жить вместе.
— Скоро мы будем жить вместе. Вот увидишь… Жди меня завтра, хорошо?
— Знаю я тебя, папа, — укоризненно сказал младший Знаев. — Ты всегда говоришь: «Завтра». А приезжаешь через неделю. Вот у нас в школе, если кто-то хочет что-то пообещать, он дает слово пацана. Можешь дать слово пацана, что завтра приедешь?
— Могу, в принципе. Только ведь я, сынок, не пацан. Я взрослый.
— Ну и что? Вон дядя Герман тоже взрослый. Но он дал слово пацана, что осенью мы полетим в Лондон, на футбол. «Челси» смотреть или «Манчестер юнайтед».
Знаев собрался было нравоучительно заметить, что дядя Герман — типичный пацан, а никакой не взрослый, но подумал и сказал:
— Даю слово пацана, что завтра вечером заеду.
Виталик просиял:
— Спасибо, папа.
— Счастливо, сын. Я тебя люблю.
— Я тебя тоже.
Когда он нажал кнопку лифта, сзади подошел Жаров.
— Пойдем покурим.
Банкир кивнул.
Жаров критически оглядел ступени пожарной лестницы. Кряхтя, уселся. Поставил рядом свой шлем, задымил очередной сигаретой, задумчиво изрек:
— Мамка твоя — суровая женщина.
— Ага, — равнодушно ответил банкир.
— Вчера так бухали, так бухали… — пожаловался электроторговец. — До шести утра. Фейерверки запускали. Башка раскалывается. С утра полез за пивом — хрен там. Нету пива. Собрался ехать в поселок — тут звонок сестренки. Примчался, думал у соседа твоего взять — то же самое. Нету, говорит, пива. На рожу вроде приличный дядька, а пива нету. Или есть, но зажал, гад…
— Есть у него все. Зажал.
— Жлоб, значит.
— Нет, не жлоб. Но пиво зажать может.
— Я так и понял. Кстати, девчонку твою всю ночь вспоминали. Как она Анжелу — в нокаут!.. Это песня!
— Ты зачем ей звонил? Девчонке моей?
Жаров насупился.
— Прости, Знайка. Не смог с собой совладать. А тебя что — задело?
