«не выворачивай так. он тебя правда любил, ты была не только заданием, для него ты была… ну да, наследием социализма, тем, что осталось от превосходства лучшей половины мира, и они знали, на него можно положиться: он ведь даже свою жену прогнал по политическим причинам».
итак: наниди в калифорнии — она не говорит об этом, я пыталась, — я в германии, а мара: «совершенно безумная среда, среди бывших киллеров, мошенников, наркодилеров, торговцев оружием, которые жили теперь со своими эскимосками в крохотных поселках вместе с аборигенами, they went a li’l native, you could say[150], ха. с детства среди людей, которые на зубы моржа играли в кости и карты, жарила китовое сало, перья баклана в волосах, выучилась ножом разрубать лосося пополам и говорить на здешних языках, всех от юга до, ну да, до самого верха в…»
«я помню, “гетен”».
«да, зима: но это слово она, кажется, сама придумала… она в итоге была… ее язык был мешаниной из…»
«я слышала, что это значит: зима, когда она это сказала, я слышала значение вместе с ней».
«sure, на низком уровне, правда, но мы все… все семнадцать девочек, well… to pick up thoughts
which..»[151] да, я помню, я часто знала, что думает штефани, и бедный ральф, которого я толкнула под машину, до него в тот момент тоже дошло, что я знала о том, что он обо мне думал, что он хотел сделать со мной, как грубо и жестоко
«наниди, ты когда-нибудь читала эту пьесу?» я протягиваю ей поистрепавшегося Шекспира.
«у нас это у всех здесь», она стучит по левому виску, «это были основные знания, операционная система, они нам, когда нам еще не было трех, весь этот канон образования…»
«ты сказала, что я корделия. милая, искренняя, я думаю, это не так».
«что?»
«ты и я. мы регана и гонерилья. злые, мара была… мара поступила правильно, выпутав себя из всего, приобщившись к эскимосам и потом…»
«хе», она брезгливо ухмыляется, но я вижу, что и немного смущенно, «это не ее выбор был, разве не так? и не наш тоже».
«я только хочу сказать, если читать эту пьесу вообще как, э-эм, аллегорию…»
«whatever».
050593
наниди бы мне, вероятно, пощечин понадавала, если б она знала, что мне весьма нравится, наше странствование, звезды, оптические явления, протяжная равномерность наших дней, распорядков, непрерывное движение вперед, вяленое мясо, которое мы едим, растопленная и очищенная странными фильтрами наниди талая вода, которую мы пьем, то самое режущее в этом воздухе, и всегда облака, мои знаки: слоисто-дождевые, высококучевые, перистые, грозовые, горы, отражаются вверху, там, где звезды, перед нами трещина в снежном покрове, как в пенополистироле, из-под нее струится вода, за ней с неповторимым достоинством высоченные дерева держатся за крошащуюся землю.
еще больше о нас, сестрах дятла, и о долгом пути партии: день, когда наш настоящий отец взял дело в свои руки, — третье июля 1930 года, на следующее утро читатели, открыв «известия», обнаружили там эпиграмму демьяна бедного — «его настоящее имя было ефим придворов, он умер в год, когда закончилась вторая мировая» — против евгеники, социальных дарвинистов, против генетической болтовни на западе: остатков старых аристократических и расистских идей.
вскоре после этого евгенические институты — мода того времени, они тогда повсюду были — позакрывали, а «русский евгенический журнал» прекратил свое существование.
эта кампания была, однако, направлена не против евгеники как таковой, а только против «элитарной буржуазной квалифицированности», которую потом скоро заменили квалифицированностью секретной коммунистической.
«евгеника наша», ухмыляясь цитирует наниди бедного, «классовая, пролетарская, массовая, не кабинетная».
«это и есть мы», говорю я и щурю глаза на зеленое солнце, «наследие масс, народное достояние, э-э…» «да закрой уже варежку», говорит наниди и протягивает мне морковку, потому что она мне необходима, хотя нигде здесь и не растет, как
050607
«выражение, конечно, идиотское», говорю я, «но мне другое слово на ум не приходит: романтичная, такой она должна была быть для мары, эта туземная жизнь: романтичной».
«дай-ка я тебе кое-что расскажу, клавдия… клаша? yeah, клаша».
она видит, как сильно я радуюсь, у меня мурашки по коже, и тем строже продолжает, то и дело переводя дух, потому что подъем здесь неслабый: «об этой твоей романтике, как они жили и еще живут, эти отсталые… есть здесь такая… исторр1я… о семье во льду, случайность, что их нашли, так хорошо сохранились, возле уткиаквика, неподалеку от того места, где сегодня находится бэрроу…»
«как наш этци?»
«чего?»
«ах, ну, такой доисторический человек, которого где-то, типа там в альпах или где, какой-то альпинист..»
«whatever, короче, эта семья из уткиаквика — крайне занимательное дело, лет сто двадцать пять — четыреста назад, определить точнее не могут, на дом свалился ледяной блок, всех их пришиб, как дьявольское проклятье семью твоего иова, из книги, которую ты всегда читаешь, четыре женщины, одной немного за сорок, второй за двадцать, третьей пятнадцать, четвертой восемь с половиной, и мужчина лет двадцати. обе старшие женщины как раз разрешились, соответствующего мужчину не нашли, детей тоже, возможно, то были две родственные семьи, не важно, вскрытие… трупов… обеих женщин, там… многое узнали о природном и романтичном образе жизни… по повреждениям костей было видно, что они частенько имели дело с недостатком пищи, поздней зимой, каждые три-четыре года, женщины болели инфекциями сердечно-сосудистой системы, страдали артериосклерозом и были уже хоть раз да подточены тем или иным воспалением легких и вдоба… вок… fuck!» она поскальзывается, я поддерживаю ее.
«м-да, и черные легкие от керосиновых ламп, и остеопороз, хрупкий скелет, от недостатка витамина d. так вот оно было, жить на природе, романтично, my ass». ну ладно, молчу, от этой лекции мне хорошо, я даже сначала не понимаю почему, но потом доходит: мне ее мог бы и мурун прочитать.
как оно и правда все далеко, мир здесь наверху причудливо вогнутым зеркалом смеется над всяким определением расстояний, не важно: возможно, в пятистах метрах по прямой я вижу деревянный дом, серый, с глухими окнами, достаточно большой, чтобы в нем уместились три замерзших семьи, посаженный бережной божественной рукой над пропастью на скалистый край, я без слов, простым жестом, прошу дать бинокль и не вижу, как бы резко его ни настраивала, никакой четкой структуры у этого строения с отважными опорными столбами, ни тропы, ведущей туда, ни лестницы на скале, муляж? произведение искусства?
потом я все же замечаю признак декора: с одного окна свисает флаг, синий фон, восемь звезд, государственный флаг аляски, звездное небо так
все же говорит о себе, неожиданно, вдруг, очень сухо, дистанцированно по отношению к самой себе, словно жалеет, что не может иначе, мы ужинаем, фасоль.
«я убегала, Клавдия старик, от своих опекунов, ты можешь в это поверить? no shit, как бродяжка, как… они меня находили, забирали, два раза, после третьей попытки побега усыно… как это называется? мой неродной отец, он прижал меня к стенке, и когда я отказывалась понимать, почему для моей жизни опасно покидать эту клетку, эту виллу… всё был один шик, понимаешь, first class, тогда он мне рассказал, что происходит, кто я, whattayacallit, как я попала к нему и этой его корове, и тогда мы нашли решение, красный попутчик и я. никакого колледжа после школы, никакой карьеры, хоть я и умная, столько языков знаю, хотя мой… неродной отец…» «приемный»
«приемный отец постоянно с семи лет таскал меня в европу и по всевозможным странам, я этого не хотела, мне не надо никакого гламура, никакой драмы, никаких сливок общества, никакого занудства, а только… до определенной степени… unsupervised existence[152], просто потому, что он знал, если мне ничего не предложить, я начну буйствовать».
«что ты делала?»
«раз в неделю звонила… этим людям, щит и меч партии. а кроме того, начала собственную жизнь, клево было, в семнадцать! high school dropout, я хочу сказать, я могла бы стать актрисой или там… я переехала в маленькое местечко, кабо вабо».
«каба… чего?»
«там все так называется внизу, in sunny la la land, у меня был дом на пляже, совершенно… ветхий, он был… хмм, отца моего… how do you say fiance?» «жениха».
«да. это был его дом — мой жених был серфером, пацифистом, клевым хиппи, я работала официанткой, в забегаловке для рокеров, хорошие чаевые, мы платили за тот шалаш всего… пятнадцать долларов в неделю, и я так любила ездить оттуда по утрам на автобусе после очередной долгой ночи, солнце всходило, и я поднималась по этой витой дороге до самого дома».
«что с ним случилось?»
«папаша моего парня его продал, просто так, ему даже денег не надо было — you know, на фиг эту развалюху, какой от нее толк, и хотя она была такой убогой, в общем для меня… это было гораздо больше домом, чем замок моего приемного отца в шерман оукс. а этот старый кретин просто взял и отнял его у меня, just like that, без всякой мысли, без какого-либо намерения. говнюк без всякой мысли, я тебе вот что скажу: больше всего несчастья в жизни не от генералов, или безумных ученых, или диктаторов, а от говюков без всякой мысли».
