гордость города не допустила.
А сборы в лихорадке, а путь к вокзалу уже прерывались воем сирен, командой — в бомбоубежища! Все рвались и рвались к Ленинграду самолеты с бомбами. Но ни одной не удалось в августе сбросить на город.
Собирались, спешили, оцепенело прощались. Отбывали и отбывали ленинградцы, вывозились ценности, вывозились шедевры по последним дорогам, через последние мосты.
И вот остался целым один, самый последний железнодорожный мост — через Волхов.
Август на подступах к Ленинграду — это стойкость человеческой силы, ежедневный, ежеминутный подвиг, защита каждого клочка земли — собой. Август — это несметная, напирающая, бронированная, отточенная, выверенная, как хронометр, техническая сила фашистов.
И сжатие города железным кольцом, как человеческого горла.
На седьмой день после негаданного появления Сани еле живая от усталости Нина отыскивала в ящиках инспекторского стола копии выданных наспех удостоверений, что такая-то действительно является женой такогото фронтовика. Не ведая, что ничего не останется — ни этого стола, ни этих копий, — она старалась все привести в порядок.
Посреди этого занятия ее вызвали к комиссару.
Когда она вошла, комиссар, сказав кому-то по телефону:
— Это правильно. Не возражаю, — передал ей трубку.
Такой засекреченный, хитрый был разговор, что она не догадалась, к чему он приведет. Незнакомый человек сообщил, что воинская часть, куда входит подразделение ее мужа, поручила тому, кто с ней говорит, собрать сегодня жен начсостава для срочной информации. Посему жене командира Коржина надлежит в девятнадцать ноль-ноль явиться на Васильевский остров по такому-то адресу.
В указанный час Нина звонила в указанную квартиру.
Отворив дверь и ни о чем вошедшую не спросив, женщина с тонким лицом, напряженным и бледным, провела ее в старинную столовую. За большим столом сидел, как выяснилось, муж отворившей, с тремя кубиками на гимнастерке, по-нынешнему — старший лейтенант, и женщины самого разного вида. Нормально сидели те, чьи стулья были ближе к военному, а те, чьи дальше, — как-то сгрудившись и подавшись к нему.
Стараясь, чтобы не общим гулом, они спрашивали:
«А мой?» — и называли фамилию, имя, отчество.
Некоторым он отвечал: «В полном здравии». Или: «Благополучен». Или: «Молодцом». Но некоторым: «К сожалению, не видел. Его взвод (или батальон) несколько в стороне».
Нине показалось: он отвечает так не потому, что в стороне, а потому, что человек ранен.
— А Коржин?
— Александр Алексеевич? Ну-у, в полном порядке!
Он попросил сесть поудобнее, чтобы все были ему видны, и сосчитал, включая свою жену:
— Четырнадцать. Все в сборе.
С этого сбора и пролег путь четырнадцати женщин с детьми или стариками родителями в далекие от Ленинграда города, городки и деревни.
Разве может не убедить, когда говорят: «Дорогие женщины! Если вы хотите помочь вашим мужьям выжить, уезжайте из Ленинграда немедля. Иначе мужья будут в постоянной тревоге за вас, за детей, за родителей. У них будет раздвоенное внимание. Тревога за вас не даст им уберечься там, где они могли бы уберечь себя».
Разве может не оглушить, не подчинить, когда вам тут же вручают аттестат на получение воинского жалования мужа в военкомате того города, куда вы следуете.
А город (Нине — Ташкент) уже указан и в документах на прописку и на прочие блага. И все продумано, взвешено, подписано с приложением печати.
И через два дня, не по своей, по Саниной воле, не сомневаясь, что это его идея, Нина с родителями и шестнадцатью килограммами — чего угодно, но не более шестнадцати — сидит в товарном вагоне по тем временам небывало длинного, говорят, стовагонного состава.
В последнюю секунду, когда уже задвигается дверь, ныряет в вагон взмыленный Левушка — успел все-таки со своего завода добежать, прижаться к маме, обнять отца, коснуться Нины и под грозное: «Назад, товарищ, задерживаете!» — выскочить.
Длинный состав сдвинулся с натугой, потом рванулся и пошел. С полчаса нормально, на предельной своей скорости. Затем с тревожными остановками там, где были разворочены соседние рельсы, смяты платформы и вагоны. Затем с поворотами в сторону — до кружного пути.
Но и на этом, кружном, — остановка за остановкой.
Все чаще выходят начальник поезда со штабом из пяти пассажиров разведать, спокойно ли на следующей станции, спешить к ней или переждать.
К Волховскому мосту поезд подходит на вторые сутки, ночью. Ни один фонарь не горит. Полное, строгое затемнение. Паровоз ощупью взбирается на мост — осторожно, так осторожно, чтобы не откликнулось железо на железо, чтобы поменьше лязга, потише стук колес.
На мосту уже голова поезда — первый, второй, третий вагон. И пронзительно прорезает темноту свет ракеты, гул над крышами состава, лучи прожекторов во все небо, и взрывается вблизи на берегу земля, сотрясая поезд и людей.
Остановка. Поезд замер. Секундное совещание штаба:
— Стянуть с моста задним паровозом назад?
— Нет, что есть мочи — вперед!
Рывком, со скрежетом и лязгом, вбираются на мост вагоны. Взрывается прибрежная земля. Шарят по небу прожекторы. Женщины на двухэтажных настилах утыкают детей в себя, в живот, наваливаются плечами — прячут, прячут от бомб! В реве и грохоте кажется: каждая — сюда, на детей!
Двери вагонов приоткрыты на худший случай — хоть в воду, но выскочить. В дверях стоит высокий, не старый на вид отец Нины, солдат войны четырнадцатого года.
Он предупреждает, когда не бояться: бабахнет в сторону.
А переждав грохот, не сообщает, что новый делает заходы, но громко, бодро говорит:
— Прожекторы ловят. Взяли на мушку!
Фашистский бомбардировщик в перекрестке лучей.
Бьют зенитки. Еще бьют. Дымным хвостом летит железная туша в воду.
В небе новые и новые. Бомбы падают ближе, падают рядом. Поезд идет что есть мочи — и как нестерпимо медленно. Люди сидят порознь, сидят в обнимку, не чувствуя, что делают в помощь поезду наклоны, толчки вперед, как гребцы в лодке.
Но вот… вот голова состава достигла берега. Колеса по наклону покатились быстрей. На берегу уже половина состава… Три четверти, весь!..
Нет. Один вагон еще не коснулся земли, когда грохнул за ним посередине последний Волховский мост.
И Ленинград — отрезало.
О пути этого последнего предблокадного состава можно написать отдельную волнующую книгу. На настилах от стенки вагона до стенки, верхних и нижних, была теснота. Чтобы повернуться одному, надо повернуться всем.
В этой тесноте болели многими болезнями, в том числе кровавой дизентерией, и ночью дежурили у больных при свете огарков. На остановках они были чаще в чистом поле, чем на станциях, — заразных выносили в санитарный вагон, тоже на деревянный настил, чем-то белым наспех покрытый.
В этом составе было много тяжелого, много плохого и много, да, много хорошего. Там были разные люди и общее поведение. Не сразу возникшее, без внушений внушенное, оно превратило тяжкую необходимость существовать в тесноте, брезгливо терпимую, в совместную человеческую тесную жизнь с ее совместными бедствиями.
Но эта книга не о бедствиях войны. Она о целой жизни, о нескольких жизнях человека в разные времена и в какой-то мере о людях, с ним связанных. Поэтому придется покинуть состав дальнего, долгого следования, вернуться к Алексею Платоновпчу Коржину и встретить Нину с родителями в Ташкенте.
За то время, что мы не виделись с Алексеем Платоновичем, он не только приступил к работе в Институте неотложной помощи — помните, вместе с помощником, вытащенным из канавы мальчишкой, — но и перебрался в отведенный ему домик из одной комнаты и террасы, тут же, на жилом участке Института.
О том, что Нина с родителями едет в Ташкент, известил Саня во втором своем письме. И позже, с дороги, известила Нина. Но когда прибудет эшелон, она сообщить не могла. Это не было известно никому. Начальник ташкентского вокзала наконец сам позвонил профессору Коржину и сказал, что ленинградский эшелон прибывает завтра, восемнадцатого сентября, в девять утра.
Назавтра, в семь утра, в Институт неотложной помощи доставили изувеченного бандитами человека с ножевым ударом в легкое. Требовалась срочная, сложная операция. А по мнению институтских коллег — уже ничего не требовалось. Естественно, доверить эту операцию нельзя было никому из них, и встретить Нину Алексей Платонович не мог.
Что делать? Усто сообщить невозможно, там нет телефона. Номера вагона Нина не указала, нет номеров на вагонах таких эшелонов. Единственная примета, сообщенная Ниной, что будет она в зеленом и будет высоко махать на перроне ярко-зеленой косынкой.
Алексей Платонович вызвал того самого мальчишку, своего помощника и телохранителя Серегу, и институтского сторожа.
