А тем временем мама с бабулей наперегонки заводили с Глебкой разговор о его будущем. Но он бычился, опустив голову, морщился, уже сказав однажды: раз в армию не возьмут, торопиться некуда, потому что он, как и многие другие, ничего про себя не знает, никаких интересов не имеет.
А раз это все равно, на кого учиться и где потом работать, то лучше и подождать годок-другой, как, например, тот же Аксель: притерся он к заводу, где автоматы делают, стал слесарем-сборщиком. И не тоскует.
Глебка помнил Борин шутливый прикол насчет того, что за деньги, спрятанные в огороде, ему и так диплом приобрести не проблема, только выбирай институт. Но даже и при этом условии он ничегошеньки про себя не знал: какой диплом, какого такого института… А Бори нет…
– Погодите, погодите, – просил он маму с бабушкой. Но они годить упорно не хотели. Мол, было у тебя время все правильно обдумать – сколько книг да газет прочитал, виданное ли дело, чтобы мальчонка, еще школьник, столько этой макулатуры одолел, да и компьютер есть, за интернет платят – чего ж еще!
Он не знал – чего еще, и все тут! Мыкался. Бился сам в себе, с ребятами говорил, и с одноклассниками, и с тремя погодками, и даже с Акселем. Но этот, уже оторванный возрастом, Борику ровня, а не Глебке, даже рассуждать не стал, ответил – не мудри, иди на завод, скоро все станут в России юристами да банкирами – работяг не осталось! Вали к нам!
Со своим братом-школяром Глебка вообще не стал углубляться. Если хоть в классе было какое-никакое родство перед двойками и нелюбимыми учителями, то как только это отошло во вчера, все сразу рассыпалось в прах. Каждый что-то лопотал про себя – один метил туда, другой – сюда, да все в институты, хотя Глебка-то уж преотлично знал, какие из них студенты, а потом спецы выйдут.
Каждый норовил устроиться лично, только самому просунуться хоть в какой теплый уголок – ничего, их соединяющего, сразу же не осталось. А значит, и не было. И если сказать по чести – все они одиночки и никто толком не знает, чего ему надо, но только он один, Глебка, сам себе об этом смело сказал.
Остальные соврали. Все всем врут – вон что нынче! И родители ученикам, ну, и само собой, выпускники взрослым, обоврались.
Но тут этот женский жим! Все блага желают, все о нем пекутся и сильно озабочены.
За Борика вон радовались. Все ясно было. И чем кончилось?
Впереди грозы, особенно сильной, всесотрясающей, обязательно идет ее предчувствие. Или духота навалится, или тревожно станет, неуютно.
Точно так же надвигаются грозы душевные. Ни с того, ни с сего вдруг как-то нехорошо становится, не по себе, тягостно. Человек разумный тотчас же начинает мысленно вокруг себя озираться, обдумывать происходящее и, глядишь, хотя бы почувствует, догадается, откуда удара ждать. Но ведь иногда и ждать ясно откуда, и направление удара известно, но человек взял да и ослабился, угасил в себе остроту, называемую предчувствием, выпустил из сознания своего нечто неосязаемое, труднообъяснимое – и эту грозу пропустил.
Так и с Глебкой произошло. Уж ему ли про Хаджанова забыть – а забыл.
Да, забыл, отпустил не из обычной бытовой памяти, а из той, что посложнее, называемой сознанием или даже подсознанием.
В общем, однажды мама прибежала с работы, и глаза у нее были с маленькие чашечки. Платок сбился на затылок, она едва дышала, ноги не держали, и, припав на краешек стула, она не спросила, не удивилась, не воскликнула, а почти равнодушно сообщила, что и ударило Глебку в самый поддых.
– Сегодня Хаджанов объявил, что это ты сжег его киоски, пять или семь. Это было давно, но он закончил свое расследование. Есть свидетели. Предлагает. Или заплатить за них деньги. По две тыщи долларов за каждый. Или подписать бумаги об отказе от квартиры. Той, Маринкиной.
Глебке каждая фраза казалась булыжником. И этими булыжниками били по голове. Он раскрывал рот, хватал воздух, намеревался что-то крикнуть, но не давал себе воли, понимая, главное – промолчать. Потом вытащил из себя слово:
– Неправда.
Стал его повторять маме. Она заплакала и высказала, может быть, самое главное:
– Ты, наверное, не понимаешь. Хаджанов у нас главное лицо. Не начальник санатория, никто. Он. И он сказал, что уволит меня. Ты понимаешь?
Сволочь! Вот оно – словечко, точное и нужное в этот миг. И гром, и молния сразу, в одном выражении. А ведь должен был он, Глебка, обязан был предчувствовать и предвидеть, откуда придет поганая гроза в его дом.
Хаджанов! Улыбчивый майор. Борин наставник и тренер, человек, решивший целую судьбу. А как он восклицал и плакал тогда, на кладбище, когда все думали, что хоронят Борю. И как можно было хоть какое обвинение предъявить ему в неискренности? Но как он строил дом, купив землю покойной Яковлевны? Как размножался бесчисленными своими земляками по всему городку? И потом эти киоски, лавочки, магазинчики! Всё как-то разом сомкнулось и закоротило в его сознании – и мамин встрепанный вид, растерянный и беззащитный перед всесилием Хаджанова, и смутная собственная вина, и этот несправедливый расклад прилавков, продуктов, денег и владельцев, а еще и Борик, снова сгинувший невесть куда, и пожар, в котором дотла исчезла даже, кажется, память о нем и о его Маринке. И собственная Глебкина ненужность, незнание, чего и как делать.
– Сволочь! – ещё раз громко выдохнул он, и в этом возгласе все слилось сразу.
Он выскочил из дому, накинув курточку. В кармане лежал паспорт, на всякий случай, а в нем, под пластиковой корочкой с гербом державы, солидно тиснутым золотой фольгой, между ним и карточкой, прятались пятьсот баксов, которые Глебка предпочитал таскать с собой на всякий пожарный. Пожарных случаев, по счастью, пока не случалось, но знание, что у тебя есть деньги, если и не помогало, то укрепляло.
Глебка думал было кинуться в санаторий, но эта идея не оказалась серьезной, а значит, устойчивой. Погодки сдать его не могли, но ведь никто, кроме них, и не указал бы на него. И вот что странно – сколько месяцев назад это было? Зимой. Быльем поросло. Нет, бежать к Хаджанову – значит признаться, и вообще здесь что-то явно не то!
И Глебка двинулся к братьям. Часа полтора ушло на то, пока они соберутся к домашнему очагу, каждый из них учился по вечерам, хоть и в одном институте, но на разных курсах, а днем – уже не подрабатывали, а втяж-кую работали в родительском хозяйстве. Добились своего старшие Горевы – они-то теперь отдыхали, а магазином, и теперь не одним, правили сыновья. Главный, ясное дело, Петр, и из каждого получился справный управитель, то есть менеджер – в их подчинении ходило теперь десятка два-три разных помощников, от продавцов до снабженцев и грузчиков. И ничего: «Подворовывают, – говорил Петр, – но терпеть можно». Однако все-таки стеснялись они своей работы. Чаще говорили просто, что они студенты, и все. Что дальше будет – не знали. Хотя чего тут знать?
Подобрался вечер. С каждым из троих своих давних и старших друзей Глебка переговорил и вдоль и поперек – сначала с Петром, потом с Ефимом, потом до дому допылил Федька, все ведь – старше его… И суть не в том, что каждый в розницу и все оптом божились и клялись, будто ни разу и никому не проговаривались. В конце-то концов, если дело не имеет последствий и совершенно безопасно, почему бы и не прихвастнуть надежным дру-ганам, разделяющим твои устои? Но в том и суть, что хоть поджоги были не ахти какими, подобные шуточки, ясное дело, могли иметь и последствия – да еще какие! И, само собой, не были безопасны: Хаджанов владел если не целой армией своих земляков, то уже давным-давно немалой силой – от мальчонок вроде тех наглецов до парней в силе и в соку.
Да, они тихо и мирно работают на рынке продавцами или вежливо взвешивают гречку в магазинчике с издевательским названием «Русь». Красавцы! Черные волосы топорщатся из распахнутых рубах, не менее волосатые руки так и играют силой, черные лакированные усы и усищи топорщатся на улыбчивых лицах. Вежливые, ничего не скажешь, образцово дисциплинированные, отличные выпускники школы Хаджанова – только сколько искренности в этой вежливости, а сколько презрения и непочтения – какой весовщик завесит?
Разобрав дело, рассказав о матери, о хаджановской угрозе, опять предупредив старших другов, почем может быть расплата, Глебка ни с того ни с сего предложил ребятам поехать в город. Просто так, протряхнуться. В родных кварталах они всем видимы и всеми узнаваемы, а собираться вместе сейчас, может, не самый раз, не самое подходящее время.
Братья охотно согласились. Завели свою «газель» и поехали.
Что-то все-таки удивительное было в их отношении к Глебке. Школьник не то чтобы командовал тремя старшими парнями, а легко их соблазнял. Или чувствовали в нем продолжение Борика? Слегка опасались? По крайней мере, уважали…
