— Ну, это ничего, — заметил кто-то из публики, — зато, видать, он получил солидный куш от китайцев.
Когда в зале воцарился порядок и наступила полная тишина, на трибуну поднялся сенатор Маливанаг.
— Я хочу высказаться в защиту законопроекта, передающего розничную торговлю в руки наших соотечественников, — начал громким голосом по-тагальски высокий и представительный сенатор.
— Говорите по-английски, — выкрикнул с места сенатор Баталья.
— По-испански, — отозвался Дискурсо с другого конца зала.
— Уважаемые господа сенаторы, — продолжал, нимало не смутясь, Маливанаг, — я думаю, что члены нашего Конгресса знают, как знают это не только они, но и рядовые граждане нашей республики, что Филиппины — свободная и независимая страна. Но так было далеко не всегда, и поэтому, вероятно, в некоторых из нас сохранились и рабская психология, и рабские привычки. — По галерее пробежал одобрительный гул. — Вы сами могли только что в этом убедиться. В какой еще стране, в каком еще парламенте можно услышать, чтобы речь оратора на родном языке прерывалась требованиями перейти на язык иноземный? Из любого другого законодательного органа такого незадачливого крикуна изгнали бы с позором и потребовали бы от председателя направить его на психиатрическую экспертизу. У нас же можно услышать по этому поводу только смех, как будто речь идет о веселой шутке, а не о прискорбном факте, достойном сожаления и стыда.
На галерее раздались одобрительные аплодисменты.
— Я требую английского, — закричал снова Баталья. — Английский — официальный язык.
— Невежда!
Сенатор Баталья вскочил с места и по-тагальски завопил:
— Кто невежда?
— Вот видите, значит, вы знаете тагальский язык. А если не знаете, то потерпите немного.
Зрители смеялись от души.
— Эти острова дал нам, филиппинцам, господь бог, — продолжал между тем сенатор Маливанаг. — Но посмотрите, что творится вокруг. Филиппинцы у себя на родине прозябают в нищете, а иностранцы процветают. Кто владеет рудниками? Иностранцы. Кто заправляет в банках? Иностранцы. Кто владеет самыми крупными промышленными предприятиями и торговыми фирмами? Опять иностранцы. В чьих руках, находятся связь и транспорт? В руках иностранцев. А чей капитал вложен в самые прибыльные отрасли нашей экономики? Иностранный. Поезжайте в Санта-Крус, Бинундо и Киапо, и вы собственными глазами увидите, какая ненормальная обстановка сложилась в нашей стране. Все самые большие магазины, и продовольственные и промтоварные, принадлежат иностранцам, в то время как наши соотечественники торгуют, лишь с лотков на тротуарах. Их постоянно разгоняет полиция, они словно бездомные собаки бродят на железнодорожных и автобусных станциях — в надежде продать что-нибудь пассажирам.
— У меня есть вопрос, — заявил сенатор Ботин. Оратор кивнул в знак согласия.
— Уверены ли вы в том, что филиппинизация розничной торговли поможет исцелить все эти ужасные язвы нашей экономики? Или эта мера с точки зрения ее эффективности может лишь уподобиться припаркам мертвому?
— Ваш вопрос, сенатор, вполне уместен, и я хотел бы ответить на него поподробнее. Тот факт, что наша розничная торговля оказалась в руках иностранцев, безусловно, свидетельствует о более серьезном внутреннем заболевании. То же самое можно сказать и о безработице, и о нищете, и о всеобщем недовольстве. Они как кровоточащие раны на теле народа. Повязки со снадобьями на такие раны способны принести лишь временное облегчение, но я не говорю, что на этом и следует закончить лечение. Если потребуется операционное вмешательство, то со временем мы к нему прибегнем.
— Можете ли вы указать ту болезнь, которая является причиной нашего пагубного экономического состояния? — задал свой следующий вопрос Ботин.
— Думаю, это ни для кого не секрет, — не задумываясь ответил Маливанаг. — Я имею в виду колониализм и его последствия. В течение четырехвекового иноземного господства на Филиппинах коренное население выступало по преимуществу в роли дровосеков и водоносов. Достоинства и таланты наших соотечественников в расчет не принимались, иностранные владыки видели в них только слуг. Та же самая картина наблюдается и в экономике. У нас в стране в первую очередь развивались отрасли, отнюдь не жизненно важные для филиппинского хозяйства. Готовая продукция ввозилась из-за границы и продавалась у нас по самым дорогим ценам. Когда же что-нибудь продавали филиппинцы, то за их товар иностранцы платили самую мизерную сумму. Отсюда и все наши трудности — и безработица, и нищета, и недовольство. И национализация, безусловно, способна решить эти проблемы лишь частично. В заключение я прошу господ сенаторов единогласно одобрить этот законопроект, — закончил Маливанаг жарким призывом свою речь.
— Одобрить! Одобрить! — неистовствовала галерея.
Не успел Маливанаг сойти с трибуны, как сенатор Баталья крикнул с места:
— Одобрение законопроекта при отсутствии кворума равносильно фальсификации!
Кворума действительно не было, к тому же сенаторы порядком проголодались. Поэтому голосование отложили.
— Все делается для того, чтобы иностранцам у нас жилось еще лучше, — не удержался от замечания кто-то из мелких лавочников на галерее.
Молодой статный человек в строгом сером костюме английского покроя, в белой сорочке с синим в серебряный горошек галстуком, оттенявшим смуглую кожу лица, спросил себе в парижском отеле «Ритц» двухкомнатный номер с ванной. В одной руке молодой человек держал небольшой портфель, в другой модную шляпу с узкими полями. Он бегло говорил по-английски. Администратор обратил внимание на ослепительно белые зубы нового постояльца и пересекающий щеку красноватый шрам. «Чем же это его так полоснули?» — подумалось ему невольно. И еще он обратил внимание на темно-зеленые очки. В регистрационной книге значилось имя постояльца: «Мандо Пларидель».
— Мандо Пларидель… — вслух прочел администратор. — Мексиканец? — спросил он, протягивая гостю ключ от номера.
— Нет, — живо откликнулся тот, — филиппинец.
Администратор с интересом оглядел его еще раз: он мог безошибочно отличить китайца от японца, а с филиппинцем встречался впервые.
Лифт быстро доставил Мандо на третий этаж. За ним следом явился бой с чемоданами. Стремительное путешествие из Лондона в Париж завершилось. Всего час провел он в полете, потягивая мартини и листая английские журналы. Не успел скрыться из виду английский аэродром Кройдон, как промелькнул Ла-Манш, и самолет уже совершал посадку в парижском аэропорту Ле-Бурже. Таможенные формальности не отняли много времени. Никто не рылся в его чемоданах, ни о чем не расспрашивал. Дело ограничилось заполнением таможенной декларации. Французы искренне удивлялись, впервые встретив туриста из далекой страны. Его доброжелательно приветствовали по-английски: «Добро пожаловать в Париж!»
Обменяв доллары на франки, Мандо взял такси и попросил отвезти его в гостиницу «Ритц». Бросив чемоданы в спальне, он принял ванну, переоделся и заказал ужин в номер. Шел седьмой час вечера. В ожидании ужина он достал дневник, в котором регулярно вел записи на протяжении всего путешествия, и присел на софу. Перелистывая страницу за страницей толстой книжицы, он мысленно возвращался в города и страны, оставшиеся позади. На новой страничке Мандо поставил дату и время прибытия в столицу Франции. После ужина он решил пройтись по вечернему городу, не без основания полагая, что, красивый днем, ночью он станет еще прекрасней.
Допив аперитив, Мандо закончил ужин чашкой крепкого кофе. Сытная еда и мартини разморили его, и ему пришлось оставить мысль о прогулке. Он облачился в пижаму и с дневником в руках прилег на диван. Как в калейдоскопе замелькали государства и континенты, которые ему привелось повидать за это время. Скоро год, как он покинул Манилу.
Первую остановку Мандо сделал в Сайгоне. Потом были Бангкок, Рангун, Карачи и Каир. Из Каира он отправился в Милан, а из Милана — в Мадрид. Посещая азиатские столицы, он не мог за неимением времени осмотреть все достопримечательности, о которых читал еще в школьных учебниках географии. Он спешил как можно быстрее попасть в Европу, чтобы заняться делами. Но сколь ни краткими оказывались его остановки, Мандо использовал их максимально. Первая его длительная остановка была в Мадриде. Как-никак для каждого филиппинца Мадрид олицетворяет собой «Мать-Испанию». И Мадрид и Барселона, два крупнейших центра испанской культуры, произвели на него огромное впечатление. Старые кварталы этих городов живо напомнили Мандо Интрамурос и Сан-Николас в Маниле. В Мадриде он познакомился с несколькими филиппинскими семьями, которые вполне адаптировались к здешним условиям и не имели ни малейшего желания возвращаться на родину. Однако Мандо знал немало испанцев, проживающих в Маниле, Илоило, Самбоанге и в других городах Филиппинского архипелага, не желавших возвращаться в свою родную Испанию.
