Ознакомительная версия.
– Да?
– Выскочила, тоже на трассу…
– Ее тоже сшибло?
– Да, Ледочка, они… на его глазах, все на глазах Панаева, и он обратно, с двумя трупами… и Панаев сказал Гереге, чтобы духу твоего, и Герега…
– Боже мой, какой ужас, – сказала Петрищенко, прижимая Леву к себе и машинально гладя его по голове, – какой ужас!
– Я не хотел, Ледочка, – всхлипывал Лев Семенович, – я же не хотел… Я не хотел ничего плохого, я только хотел, чтобы его забрали отсюда, без вреда, без никакого вреда.
– Погоди, Лева. Это ужасно все, но при чем тут ты? Это просто несчастный случай, ужасный несчастный случай.
– Это я ее просил, Ледочка. Чтобы убрали. Но без вреда, Ледочка, без вреда.
– Кого?
– Ее, – шепотом сказал Лев Семенович, – ее, страшную.
– Катюшу?
– Ох, Ледочка!
– Погоди, Лева. Погоди. Ты думаешь, это она?
– А кто же?
– Ну, такое страшное несчастье. Страшное. Бывает, такое само собой случается. Она же что, не человек? Как бы у нее рука поднялась? Да и кто на такое способен?
– Она… она меня водила к царице.
– Какой царице? – с трудом выговорила Петрищенко, только сейчас заметив, что у нее стучат зубы, то ли от холода, то ли от ужаса. Над морем прожектор описал в темном небе пологую дугу и погас. – Лева, что ты говоришь? К какой царице она тебя водила?
– Страшной, – всхлипнул Лев Семенович.
– Лева, как же ты позволил повести себя к какой-то царице? Зачем? Какая еще царица?
– Ка-аменная, – плакал Лев Семенович, – у музея стоит.
– У музея? Ну, она просто пошутила над тобой, посмеялась. Это же какая-то чушь, ну, суеверие просто.
– Думаешь, это не из-за нее? – спросил Лев Семенович и вытер глаза и нос. – Не из-за меня?
– Ну, как такое может быть из-за человека. Это просто совпадение. Ужасный несчастный случай.
– Я хочу знать, Ледочка. Хочу знать точно.
– Зачем, Лева? – грустно спросила она.
– Чтобы спать спокойно. Ты понимаешь, как мне с этим жить? Как с этим жить теперь, Леда?
– Хорошо, Лева. Завтра спросишь у нее, вот услышишь, что она тебе скажет.
– Нет, Ледочка, мне надо сейчас. Поехали, умоляю тебя.
– Ну, можно, ни с того ни с сего, почти ночью. Да и далеко это. У старого рынка.
– Ну… мы машину возьмем, я тебя умоляю, Ледочка, пойдем. Я хочу посмотреть ей в глаза.
«А я нет», – чуть не сказала Петрищенко, но, поглядев на Леву, вздохнула.
– Ладно, подожди здесь. Я сейчас вернусь. Мне должны были позвонить.
– А можно мне с тобой наверх, Ледочка? – жалобно спросил Лев Семенович. – Мне страшно.
– Ничего с тобой не случится. Постой здесь.
Она вбежала в подъезд, успев увидеть, как Лев Семенович вжимается в стену, прижав к себе портфель с диссертацией.
Покоробленная кнопка лифта царапала палец, она слышала, как надсадно гудят моторы, шуршат тросы, дверь лифта на каком-то верхнем этаже хлопнула, все застыло, опять хлопнула…
Дома все такая же растерянная Лялька ела пельмени перед телевизором и одновременно смотрела «Подпасок с огурцом» из серии «Следствие ведут знатоки».
– Ты чего? – спросила она обиженно, не оборачиваясь. – Вернулась?
– Мне звонили?
– Нет.
– Точно? Может, ты не слышала?
– Да не звонил никто, мама, – обиженно сказала Лялька.
– Слушай, если позвонят…
– Ага?
– Скажи, я сегодня не сумею, ладно? Скажи, завтра с утра. Я должна еще поехать в одно место, не знаю, когда вернусь. Через пару часов, наверное.
– А чего случилось?
– Ты про Панаева слышала?
– Ну да. А ты разве не знала? Вот кошмар, да? А при чем тут ты?
– Надеюсь, ни при чем, – печально сказала Петрищенко.
* * *
Дома у старого рынка были печальными, одноэтажными, с полуподвальными освещенными окошками, наглухо задернутыми розовыми ситцевыми занавесками. Шелудивая собака рылась в накренившейся урне.
– Вот, – Лев Семенович немножко успокоился, но все еще судорожно вздыхал, как обиженный ребенок, – сюда, Ледочка. Кажется, сюда.
Фонари горели скудно на покосившихся столбах.
Даже в этом полумраке было видно, какие глубокие трещины пересекают бугристый асфальт.
Она поймала себя на том, что старается идти, не наступая на них.
На воротах светлела выведенная мелом надпись: «Туалета нет!»
В пахнущем кошками дворе они отыскали крыльцо и выходящую на него дверь с жестяным номером «10». У крыльца светилось окошко, но здесь, в укромном закутке, занавесочка была нежная, ситцевая, сквозь нее просвечивала кухонная полка, уставленная банками с вареньем. Или с чем-то еще. Нет, кажется, все-таки с вареньем. На подоконнике за стеклом сидела серая полосатая кошка и равнодушно смотрела на них круглыми зелеными глазами.
– Позвони ты, Ледочка. Пожалуйста, – вдруг сказал Лев Семенович.
У Петрищенко ладони вдруг стали мокрые, и она украдкой вытерла их о пальто, потом нажала беленькую кнопку звонка.
– Лева, ты наверняка ошибаешься, – сказала она шепотом, – это просто совпадение. Ужасное совпадение.
За дверью почти сразу послышались шаги, она приоткрылась, и в полосе света показалась Катюша. В носках домашней вязки и тапочках-шлепанцах, в уютной мохеровой розовой кофточке, здесь она казалась на своем месте. В узком коридорчике на крашеных досках лежал тканый половичок, на стене – точно такой же, как на работе, календарь с котятами, и еще какая-то вышитая крестиком картинка, кажется, девочка, прячущая за спиной мячик.
– Ноги-то вытирайте, – сказала она спокойно.
Петрищенко молчала, почему-то не в силах выговорить ни слова. Когда молчание стало затягиваться, Лев Семенович не выдержал:
– Я, вот, – сказал он тихо и беспомощно и замолк.
– Вижу, что ты, голубчик, – сказала Катюша, – а вот ты, Лена, зачем пришла?
– Почему мне тыкаешь? – машинально спросила Петрищенко.
– А как же мне еще с тобой разговаривать? Ты никто. А я у себя дома.
– Да как тебе…
– Не на работе, Лена. Да и работы-то у тебя никакой нет. Катюша, поди туда, поди сюда, Катюша, чего тебе, Катюша, позже зайдешь. А вот теперь я скажу тебе, Лена, выйди. Знаешь, что? Не заходи больше. Подожди на крыльце. А ты, голубчик, останься пока.
– Да как вы, – начал Лев Семенович, но Катюша указала на чистенькую табуретку у кухонного стола. Кухонный стол был покрыт веселой клееночкой, с фруктами и ягодами. На столе стояла голубая чашка в горошек и блюдечко с вареньем.
– Я…
– Ну, можешь говорить мне «спасибо».
Она села напротив, подперев щеку рукой.
– Скажи: «Спасибо, Катюша».
– За что? – с тоской спросил Лев Семенович.
– Ты ж хотел, чтобы я его не трогала. Его не трогали. Вон, уедет теперь во Владик. Далеко уедет. Про тебя забудет. Нет больше тебя. – Она раскрыла розовую ладонь и подула на нее розовыми губами, как бы сдувая пушинку. – Пффу! Нету!
– Это вы? – спросил он мертвыми губами. – Это все вы?
– Что ты, голубчик. – Она улыбнулась и вновь подперла голову рукой. Локоть у нее был уютный, круглый. – Оно само собой так получилось, золотко. Катюша, думаешь, при чем? Что ты, радость моя, Катюша ни при чем. Но что просил, то получил все-таки, нет?
– Я не просил… – сказал он с трудом, – я хотел… чтобы без вреда.
– А трудно было зацепить его, голубчик, да еще так, чтобы он не пострадал. Гладкий он. Зацепить можно только там, где есть любовь, уж искала-искала, с трудом нащупала.
Из-за тюлевой занавески было видно, как Петрищенко сидит на крыльце, потом она поднялась и, по-прежнему обхватив руками плечи, медленно пошла прочь по сбитым плитам двора, мимо ржавой колонки и чьего-то забытого на ночь белья. Он дернулся было догнать ее, но Катюша протянула руку, и ее ладонь мягко легла ему на локоть.
– Посиди еще пять минут, золотко, – сказала она, – потерпи. Дело к тебе есть.
* * *
Чемодан оттягивал руку. На Западе выпускают чемоданы на колесиках, она видела такие, но этот был тяжелый, фибровый. Старый. Она так давно никуда не ездила. Зря, наверное. Лучше бы она уехала давным-давно. Все равно куда, например, в Ялту. Там пальмы. Или на север. Там платят хотя бы.
Лучше не думать о том, что было вчера. Лучше думать о том, что будет завтра. Они сядут в поезд, в поезде будет слишком холодно или слишком жарко, но все равно замечательно, будет пахнуть углем и железом, в титане будет горячая вода, поезд загудит, тронется с места, поплывут, качнувшись, назад фонарные столбы, поплывут предместья, увитые виноградом (листья сейчас темно-красные, с прозеленью), колеса будут стучать-стучать-стучать. В поезде так уютно спать. И матрасы жесткие, и белье воняет какой-то дрянью, и хлоркой из туалета несет, но все равно уютно. Наверное, потому что, пока человек едет, он чист. У него нет ни прошлого, ни будущего. Беда не может до него дотянуться, не может отыскать его, шарит-шарит своими длинными руками по тому месту, где он был раньше, но там его уже нет. Он просто едет. Едет, и все.
Над морем разгоралась холодная заря, и окна домов, обращенные на восток, отсвечивали жидким белым огнем.
Ознакомительная версия.
