Тем не менее, корить Маккэндлесса за неподготовленность – это значит не видеть главного. Он был молод и зелен, он переоценил свои силы, но он был достаточно подготовлен, чтобы прожить шестнадцать недель, не имея при себе практически ничего, кроме собственных мозгов и пяти килограммов риса. Мало того, отправляясь в аляскинскую глушь, он отдавал себе отчет, что у него почти нет права на ошибку. Он совершенно четко осознавал, что поставлено на кон.
В тяге молодого человека к приключениям, кажущимся людям постарше абсолютно безрассудными, нет ничего необычного. Рискованное поведение в нашей культуре, равно как и в большинстве прочих, является своеобразным обрядом инициации. В опасности всегда было что-то притягательное. В основном именно по этой причине многие тинейджеры слишком быстро гоняют на машинах, слишком много пьют и злоупотребляют наркотиками. Именно по этой причине государству всегда так нетрудно набирать среди молодых людей добровольцев и отправлять их на войну. В действительности юношеское безрассудное поведение вполне обоснованно можно считать зашитым в наших генах инструментом эволюционной адаптации. Маккэндлесс всего-навсего по-своему довел это стремление к риску до логического предела.
Он чувствовал потребность испытать себя, причем способами, как он любил говорить, «значимыми». У него были великие (многие даже скажут, грандиозные) духовные амбиции. Моральный абсолютизм, на котором базировались убеждения Маккэндлесса, не позволял ему считать испытание с гарантированным положительным исходом испытанием вообще.
Естественно, тяга к опасным приключениям свойственна не только молодым. Джона Мьюра помнят в основном как несгибаемого борца за сохранение природы и отца-основателя «Сьерра-Клуба», но, помимо всего этого, он был еще и отважным путешественником, бесстрашным покорителем скал, ледников и водопадов, в чьем самом известном очерке приводится захватывающее описание случая, когда он чуть не сорвался с высоты и не разбился насмерть, взбираясь на калифорнийскую гору Риттер в 1872 году. В другом своем очерке Мьюр восторженно рассказывает, как, будучи в Сьеррах, по собственному почину пересиживал жестокий ураган на верхушке тридцатиметровой калифорнийской пихты:
Никогда доселе я не испытывал такой высочайшей радости от движения. Тонкие вершины деревьев со свистом плясали в необузданных потоках воздуха, гнулись и метались туда и обратно, кружили снова и снова, чертя неописуемые комбинации вертикальных и горизонтальных кривых, а я напряжением всех мышц льнул к стволу, словно маленькая птичка к тростниковому стеблю.
В тот момент ему было тридцать шесть лет от роду. Можно догадаться, что Мьюр не счел бы Маккэндлесса чересчур странным или непонятным человеком.
Даже степенный и чопорный Торо, прославившийся своим заявлением, что он достаточно напутешествовался, хорошенько поездив по Конкорду, поддался соблазну посетить жутковатую глушь штата Мэн девятнадцатого столетия, а также взобраться на гору Катадин. Восхождение на «дикие и ужасные, но, тем не менее, прекрасные» склоны этого пика шокировало и напугало его, но, вместе с тем, и наполнило головокружительным благоговением. Волнение, которое он испытал на гранитных высотах Катадин, вдохновило его на написание самых сильных текстов и коренным образом изменило его отношение к земле в ее исходном, неприрученном состоянии.
В отличие от Мьюра и Торо, Маккэндлесс ушел в глушь в основном не для того, чтобы поразмыслить о природе окружающего его большого мира, а, скорее, для того, чтобы исследовать внутреннее пространство своей собственной души. Тем не менее, в самом скором времени он пришел к открытию, которое до него уже сделали и Мьюр, и Торо: длительное пребывание в условиях дикой природы неизбежно направляет внимание человека не столько вовнутрь его существа, сколько вовне, а жить только тем, что может дать земля, невозможно, не добившись от себя загодя, одновременно и досконального понимания, и мощной эмоциональной связи с землей и всеми ее богатствами.
Дневниковые записи Маккэндлесса почти не содержат размышлений о дикой природе или, если уж на то пошло, и размышлений вообще. Он даже почти не упоминает окружающих его пейзажей. И правда, как отметил друг Романа Эндрю Лиске по прочтении ксерокопии дневника: «Записи тут практически только о том, чего ему удалось съесть. Кроме еды, он больше почти ни о чем не пишет».
Эндрю не преувеличивает, больше всего дневник Маккэндлесса похож на реестр съедобных растений и убитых животных. Однако было бы ошибкой делать вывод, что Маккэндлесс не обращал внимания на окружающие его красоты, что его не трогали величественные пейзажи. Как заметил профессор по экологии человека Пол Шепард:
Бедуин-кочевник не зацикливается на видах природы, не пишет пейзажей маслом, не создает сводов неутилитарной естественной истории… Его жизнь настолько глубоко пересекается с природой, что в ней нет места для абстракций, эстетики или «натурфилософии», способных быть от нее отделенной… Традиции, обилие тайн и опасностей говорят ему, что природа и его взаимоотношения с ней – это дело предельно серьезное. В моменты досуга он избегает пустых развлечений или отстраненного манипулирования природными процессами. Но в саму его жизнь встроено ощущение постоянного присутствия природы, земли, непредсказуемости погоды, той узкой грани, на которой балансирует его существование.
Многое из этого можно сказать и о Маккэндлессе в месяцы его пребывания на берегах речки Сушаны.
Было бы легче всего представить Кристофера Маккэндлесса еще одним слишком чувственным мальчишкой, полоумным юнцом, начитавшимся книжек и растерявшим все остатки здравомыслия. Но подходит к нему этот стереотип не очень хорошо. Маккэндлесс вовсе не был никчемным бездельником, бессмысленно дрейфующим по течению жизни в муках экзистенциального отчаяния. Наоборот, его жизнь была заряжена смыслом и полна целей. Но смысл, который он отвоевывал у своего существования, лежал далеко за пределами зоны комфорта: Маккэндлесс не верил в ценность того, что доставалось ему без труда. Он постоянно требовал от себя большего и, в конце концов, не смог выполнить свои собственные запросы.
В попытках объяснить необычное поведение Маккэндлесса некоторые люди упирали на тот факт, что он, подобно Джону Уотерману, был человеком небольшого роста и страдал от «комплекса коротышки», то есть фундаментального психологического комплекса, заставлявшего его подвергать себя экстремальным физическим испытаниям, чтобы доказать собственную мужественность. Другие предполагали, что на гибельную одиссею его подтолкнул неразрешенный эдипов комплекс. Несмотря на то что в обеих гипотезах вполне может присутствовать доля правды, заочный посмертный психоанализ такого толка – это предприятие в высшей степени спорное и сомнительное, неизбежно принижающее и тривиализирующее проблемы отсутствующего пациента. Совсем не факт, что, низводя суть странных духовных поисков Маккэндлесса до списка удачно подобранных психологических расстройств, мы сможем узнать о нем что-то более или менее ценное.
Мы с Романом и Эндрю смотрим на тлеющие угли и до поздней ночи беседуем о Маккэндлессе. Любопытный и искренний тридцатидвухлетний Роман, доктор биологических наук, отличается крайним недоверием к устоявшимся стереотипам. Юность он провел в тех же самых пригородах Вашингтона, что и Маккэндлесс, и, подобно ему, находил жизнь в них просто удушающей. В девятилетнем возрасте он впервые приехал на Аляску навестить троицу своих дядьёв, добывавших уголь на большом угольном разрезе Усибелли в нескольких километрах к востоку от Хили, и немедленно влюбился во все, что касалось Северных территорий. В последующие годы он многократно возвращался в сорок девятый штат. В 1977 году, когда ему было шестнадцать, он с блеском закончил школу и, переехав в Фэрбенкс, стал постоянным жителем Аляски.
Сегодня Роман преподает в Тихоокеанском университете Аляски в Анкоридже и славится на весь штат длинной серией дерзновенных приключений в северной глуши. К примеру, он пешком и на веслах прошел все полторы с лишним тысячи километров вдоль хребта Брукса, в зимнюю стужу совершил четырестакилометровый лыжный поход через Национальный Арктический заповедник, прошел больше тысячи километров по гребню Аляскинского хребта, совершил больше трех десятков первых восхождений на пики северных гор. Роман не видит особой разницы между собственными похождениями, пользующимися у многих большим уважением, и приключением Маккэндлесса, за исключением того, что последнего угораздило погибнуть.
Я напоминаю ему о самонадеянности Криса и о сделанных им идиотских ошибках, о двух-трех вполне предотвратимых промахах, которые в конечном итоге стоили ему жизни. «Ну да, он облажался, – отвечает мне Роман, – но я восхищаюсь тем, что он пытался сделать. Месяц за месяцем жить вот так, на подножном корму, невероятно сложно. Я никогда такого не пробовал. Мало того, могу поспорить, что практически никто из тех, кто обвиняет Маккэндлесса в некомпетентности, тоже не пытался прожить таким образом больше недели-другой. У большинства людей нет никакого представления о том, насколько трудно на протяжении достаточно длительного времени жить только дарами природы, питаться только тем, что можешь добыть охотой или собирательством. А Маккэндлессу это почти что удалось».
