Озадаченный и обеспокоенный этими вопросами, я надеюсь найти какие-нибудь подсказки в ржавом корпусе автобуса номер 142. Но для этого мне тоже сначала надо перебраться через реку, а алюминиевая корзина висит на противоположной стороне.
Поднявшись на верхушку башни, стоящей на восточном берегу, я достаю свое альпинистское оборудование, пристегиваюсь к тросу и, перебирая руками, начинаю двигаться к другому берегу. У скалолазов этот прием называется переправой по-тирольски. Изматывает она меня гораздо больше, чем я ожидал. Через двадцать минут я, наконец, оказываюсь на противоположной стороне реки. Выбравшись на скалу, я падаю и лежу, не в силах даже пошевелить рукой. Отдышавшись, я забираюсь в прямоугольную алюминиевую корзину в полметра шириной и метр с малым длиной, отстегиваю цепь и еду обратно на восточный берег забирать своих спутников.
Над серединой реки трос заметно провисает, и поэтому, когда я отталкиваюсь от скалы, корзина быстро разгоняется под собственным весом, все быстрее и быстрее скользя по стальной нити к нижней точке. У меня захватывает дух. Летя над бурлящими порогами со скоростью под пятьдесят километров в час, я, неожиданно для самого себя, даже вскрикиваю от испуга, но потом беру себя в руки, понимая, что нахожусь в полной безопасности.
Оказавшись вчетвером на западной стороне каньона, мы с полчаса продираемся через густые заросли и, наконец, возвращаемся на Стэмпид-Трейл. Те полтора десятка километров тропы, что мы уже преодолели на той стороне, то есть участок между местом, где мы оставили свои автомобили, и рекой, представлял собой достаточно ровную, хорошо заметную дорогу с относительно оживленным движением. Но у оставшейся половины тропы характер был совершенно другой.
В силу того, что в весенние и летние месяцы через Текланику мало кто перебирается, заросшая кустарниками дорога становится почти незаметной глазу. Сразу за рекой тропа загибается на юго-запад, вверх вдоль русла быстрого ручья. А в силу того, что бобры построили на этом ручье целую систему сложнейших плотин, дорога проходит прямо через раскинувшиеся на гектар с гаком стоячие воды. Сооруженные бобрами пруды никогда не бывают глубже, чем по грудь, но вода в них очень холодна, а мы, с хлюпанием продвигаясь вперед, взбиваем ногами донную муть и поднимаем вонючие миазмы полуразложившегося ила.
За самым верхним прудом системы тропа взбирается на холм, потом возвращается в извилистый и каменистый овраг к руслу ручья, а затем снова поднимается прямо в дебри из кустарников и прочей растительности. Чрезмерных трудностей с передвижением не возникает, но нависающие с обеих сторон мрачные почти пятиметровые стены ольховника вызывают давящее чувство клаустрофобии. Прямо из липкого горячего воздуха материализуются тучи москитов. Каждые несколько минут пронзительный писк насекомых заглушается далекими раскатами грома, разносящегося над тайгой со стороны висящей над горизонтом черной стены грозовых туч.
Заросли цеанотуса оставляют на моих голенях паутину кровавых царапин. Увидев на тропинке кучи медвежьего помета, а в одном месте еще и свежие следы гризли в полтора раза больше отпечатка сапога сорок третьего размера, я начинаю сильно нервничать. Ружья никто из нас с собой не взял. «Эй, Гризли! – кричу я в сторону зарослей, надеясь избежать неожиданной встречи. – Эй, мишка! Мы тут просто мимо проходим! Нет нужды злиться!»
За последние двадцать лет я побывал на Аляске раз двадцать. Я приезжал лазать по горам, ходить за лососем матросом коммерческого траулера, работать плотником и журналистом, оттянуться или побездельничать. Во время всех этих визитов я проводил много времени в полном одиночестве на природе и, как правило, получал от этого большое удовольствие. На этот раз я тоже собирался добраться до автобуса самостоятельно и даже расстроился, когда со мной напросился мой друг Роман с двумя приятелями. Тем не менее, теперь я был благодарен им за компанию. В окружающих нас готичных, дремучих зарослях есть что-то пугающее. Местные ландшафты кажутся гораздо более зловещими, чем другие, даже более глухие уголки штата, где мне доводилось побывать, скажем, чем окруженные тундрой склоны хребта Брукса, туманные леса архипелага Александра или даже пронизываемые всеми ветрами высоты горного массива Денали. Я чертовски рад, что оказался здесь не один.
В девять вечера мы делаем вместе с тропинкой последний поворот и там, на краю небольшой поляны, видим автобус. Из колесных арок торчат выросшие выше осей розовые кусты иван-чая. Фэрбенксский автобус номер 142 припаркован рядом с осиновой рощицей, в десятке метров от края невысокого утеса, нависающего над местом, где в Сушану вливается небольшой приток.
Это очень приятное, просторное и залитое солнцем местечко, и нетрудно понять, почему Маккэндлесс решил устроить здесь свой основной лагерь.
Мы замираем на небольшом расстоянии от автобуса, и некоторое время рассматриваем его в полном молчании. Выгоревшая краска крошится и отслаивается от металла кузова. Не хватает нескольких окон. Поляна перед автобусом покрыта тысячами дикобразьих иголок вперемешку с сотнями мелких косточек, останков мелкой дичи, составлявшей основу рациона Маккэндлесса. А на самом краю этого кладбища лежит скелет гораздо большего размера. Это кости лося, за убийство которого так он корил себя.
Когда я расспрашивал Гордона Самела и Кена Томпсона вскоре после того, как они обнаружили тело Маккэндлесса, оба мужчины однозначно и безоговорочно заявили, что большой скелет был останками карибу, и высмеивали желторотого юнца за то, что он по невежеству посчитал убитое животное лосем. «Волки кости малость растащили, – сказал мне Томпсон, – но все равно было видно, что это карибу. Парень настолько не врубался, что ему здесь вообще нечего было делать».
«Да точно это был карибу, – презрительно поддакивал Самел. – Когда я прочитал в газете, что он подумал, что подстрелил лося, мне сразу стало ясно, что он родом не с Аляски. Карибу от лося сильно отличается. Реально сильно. И нужно быть полным идиотом, чтобы их друг с другом спутать».
Поверив Самелу и Томпсону как бывалым аляскинским охотникам, поубивавшим великое множество лосей и карибу, я добросовестно доложил об ошибке Маккэндлесса в написанной для Outside статье и, таким образом, лишний раз укрепил бессчетное количество читателей журнала во мнении, что Маккэндлесс был до смешного слабо подготовлен к путешествию, что ему не стоило вообще на природу выходить, а уж про настоящую дикую глушь Последнего фронтира даже и думать было нечего. Мало того что Маккэндлесс погиб по своей собственной глупости, писал один из читателей с Аляски, но еще и «масштабы его самопального приключения были до жалкого мелкими – поселился в поломанном автобусе в считаных милях от Хили, жрал соек да белок, карибу с лосем перепутал (что сделать очень трудно)… Полный лох, по-другому этого парня и не назовешь».
Практически во всех поносивших Маккэндлесса письмах тот факт, что он не узнал в убитом животном карибу, приводился в качестве доказательства его полной неспособности выживать в условиях дикой природы. Однако авторы всех этих сердитых писем не знали, что подстреленное Маккэндлессом копытное было именно тем животным, о котором он говорил в дневниках. Вопреки моему опубликованному в Outside заявлению, как позднее показали фотографии, на которых Маккэндлесс запечатлел свою добычу, и теперь подтвердил внимательный осмотр останков, животное было лосем. Парень, конечно, наделал ошибок на Стэмпид-Трейл, но карибу с лосем не спутал.
Миновав остов лося, я приближаюсь к автобусу и забираюсь в салон через задний аварийный выход. Сразу за дверью я вижу рваный, грязный и покрытый плесенью матрас, на котором испустил дух Маккэндлесс. По какой-то причине меня ошарашил тот факт, что на нем до сих пор так и остались лежать личные вещи Криса: зеленая пластиковая фляжка, крошечная бутылочка таблеток для обеззараживания воды, израсходованная гигиеническая помада, авиационные термоштаны из тех, что продаются на армейских распродажах, карманное издание бестселлера «О, Иерусалим!» с рваным корешком, шерстяные варежки, баллон средства от комаров, непочатый коробок спичек и пара рабочих резиновых сапог с выцветшей черной надписью «Гэллиен» на отворотах.
Несмотря на выбитые стекла, в чреве автобуса душно и пахнет сыростью. «Фу, – говорит Роман, – воняет, будто тут птицы дохлые где-то». Мгновение спустя я нахожу источник запаха: пластиковый мусорный пакет, заполненный перьями, пухом и отрезанными птичьими крыльями. Судя по всему, Маккэндлесс собирал их, чтобы утеплить одежду или, может быть, смастерить пуховую подушку.
