Встал, почесал затылок:
– Что же тогда кричать? "Ура!" или "Караул!"?
– Ничего не надо кричать. Наши бьют наших. Всё нормально, пусть себе бьют.
Мужчина подумал, сказал с облегчением:
– Пусть себе… Мне-то что?
Неспешно зашагал обратно.
А они убежали за поворот.
2
– Всё, – выдохнул Штрудель. – Сил больше нет.
Привалился к ограде, произнес с трудом:
– "Если бы ты не забежал так далеко, обратная дорога была бы короче…" Мудрость. Того же народа.
За оградой высился дом, в котором бурлила жизнь.
Слышался звон телефонов, шелест входящих бумаг, шелест исходящих, начальственные голоса и шепоток подчиненных.
На входе красовался плакат: "Вивисекция на службе человечества. Живосечение добровольцев и животных. По окончании – прием пищи".
– Внимание! – призвал петух. – Проклевывается сюжет, достойный опасения.
Вышли из подъезда двое – подышать воздухом, разминали папиросы после сытного обеда. Топтался перед ними заморыш, дитя недоедания, канючил жалостливо в скудости пребывания:
– Я подхожу. Даже очень… Только допустите до живосечения и приема пищи.
– Гражданин, идите домой. Ваша вивисекция нас не вдохновляет.
– Прием пищи, к тому же, приостановлен. Из-за наплыва желающих.
Он и пошагал прочь. Униженный и сокрушенный.
Тот, что повыше ростом и должностью, проводил заморыша взглядом, сказал в размышлении:
– В давние времена. Жители Спарты. Бросали младенцев в пропасть. Зачем знаешь?
Ответил тот, что пониже:
– Знаю. Для общего оздоровления.
– Вот бы и нам… – тот, что повыше. – Может, составим пока что списки?
– Какие списки?
– Кого бросать в пропасть. Для общего оздоровления. Придет приказ, а у нас всё готово.
– Не может быть такого приказа, – забеспокоился тот, что пониже.
– Сам знаю, что не может. Но подготовиться к нему надо.
Прикурил папиросу, задымил с наслаждением.
Тот, что пониже, тоже задымил, но в сомнениях:
– У нас и пропасти поблизости нет…
– Были бы кандидатуры, – отрезал тот, что повыше, – а пропасти найдутся. Я другого боюсь: столько придется бросать – пропастей не хватит.
– Много бросать нельзя. А то спустят план в два раза больше.
– Правильно. Бросим одного – и хватит. Какие будут предложения?
Подумали. Огляделись по сторонам.
– Этого можно бросить. Который у ограды.
– Эй! – призвал тот, что повыше. – Иди сюда. Поступило предложение бросить тебя в пропасть.
– Вместе с петухом, – уточнил тот, что пониже.
– Зачем? – спросил Штрудель.
– Для общего оздоровления.
– Я возражаю.
– Напрасно. Для общего – значит, и для твоего.
– Это мы понимаем, – сказал петух. – Нельзя ли наоборот? Для моего – значит, для общего.
– Нельзя.
– А почему нас?
– Кого же еще? – удивился тот, что пониже. – У меня самоотвод. Я высоты боюсь.
– Меня тоже нельзя, – разъяснил тот, кто повыше. – Кто-то должен следить за выполнением приказа, которого не будет.
– Ответ сразу давать? – спросил Штрудель, на что-то еще надеясь. – Или можно повременить?
– Чего время тянуть?
– На пропасть хотим посмотреть, – нагло ответил петух.
– Нечего на нее смотреть. Пропасть как пропасть. Придет приказ – увидишь.
– Мы и в обязательство запишем, – предложил тот, кто пониже. – К концу месяца бросить вас в пропасть. Бросим и отрапортуем.
– Лучше не надо, – забеспокоился Штрудель. – Боязно чего-то…
Закричали наперебой:
– Нечего тебе бояться. Мы же с тобой. До конца…
– Почти до конца…
– Мы сходим, – решил петух. – Пропасть померяем.
Пошагали без оглядки от опасного места.
Возмутился тот, кто пониже:
– С младенцами было проще. А с этими разве добьешься оздоровления?
Приказал тот, кто повыше:
– Иди за ними. Как бы в пропасть случайно не упали. Нам нужен трудовой порыв, а не несчастный случай.
Но они уже убегали.
Штрудель вслед за легконогим петухом.
Выговаривал в задыхе:
– "Тот, кому плохо в одном месте, да сменит его на другое…" Что, Петя, скажешь на это?
– Я промолчу.
3
Встали возле магазинной витрины.
Увидели телевизоры, выставленные на продажу.
С каждого экрана взглядывал на них правитель всех времен, Неотвратимая Отрада Вселенной. Открывал рот без звука, без звука ему аплодировали.
Петух подмигнул должным шифром, и на экранах возник кур в темных очках.
– От кочета к кочету. Зачем вызывали?
Сообщил кратко:
– Опасность. Не предусмотренная заранее. Попрошу указаний.
Кур разъяснил:
– Налево. И еще налево. Там баня.
– Баня? – завопил Штрудель. – Какая еще баня?..
– В которой моются.
Отключился.
Дверь в баню была приоткрыта, будто их ожидали.
Петух скинул шпоры, побежал на цыпочках через моечный зал. Штрудель сбросил одежды, побежал следом, прикрывая в стеснении срамные места.
Кафель на стенах. Шайки с мочалками на скамьях. Бронзовые краны с кипятком, бронзовые – с холодной водой.
Обмылки под ногой.
Скользота.
Упасть – не встать.
На лежаках, один подле другого, распластались Двурядкин с Трехрядкиным – густая поросль по спинам, вплоть до мохнатых ягодиц. Над ними трудились мускулистые банщики-парильщики, брадобреи-кровопускатели в клеенчатых передниках; намыливали спины, вениками охаживали, окатывали водой из шаек, а они постанывали от удовольствия:
– Архиважно…
– И архинужно…
– Архиполезно…
– И архиприятно…
Первый банщик похвалялся перед вторым:
– Знаешь, кого я вчера намыливал?
– Кого?
– Так тебе и сказал. У меня, брат, подписка о неразглашении.
Второй не оставался в долгу:
– Знаешь, кому я мозоли выводил?
– Кому?
– Знать тебе незачем. И у меня подписка.
В голом виде можно потерять уважение к себе, но Двурядкин с Трехрядкиным его не теряли:
– Знаете, кому мы речи сочиняем?..
Банщики пренебрегли их словами. Намыленные – они все на один манер: спина с ягодицами. Перевернутся на лежаках – живот с подпупием.
Беседовали между делом, обрабатывая телеса.
– В прежние времена как было? Дед мой в двух армиях служил. То на тех побежит в атаку, то на этих; то у тех в плену, то у этих – передохнуть некогда. Зато два мундира с сапогами, два приварка, махорки без счета, медалей до пупа…
– А мой дед жил бедно на людях, непрожиточно. Добро в лесу закапывал, чтоб по доносу не отобрали. Придут с изыманием – сидит на лавке, воду хлебает из миски. С капустным листом. Они и отступятся…
Петух юркнул в парилку.
Штрудель юркнул за ним, под самый потолок.
Где пар густоты невозможной.
Тела неразличимые.
То ли есть они, то ли их нет.
– Отсидимся, – шепнул кавалер ордена Золотого Гребешка. – К ночи пойдем дальше.
Проглянула улыбка в пару, от уха до уха. Как у чеширского кота.
Спросила:
– How are you?
Сама и ответила:
– Fine.
– Какой fine? – зашептали в парной невидимости. – Какой тебе fine?.. Когда не продохнуть.
– Там не продохнуть, а здесь – fine.
Рука высунулась наружу.
Тощая, мосластая, с редкими волосинками.
Попросила слова.
– Кто таков?
– Застенчивый молчальник.
– Чего хочешь?
– Высказать свое.
– Начинай. Мы слушаем.
Молчал. Мучился. Страдал.
Сказать боязно.
Штрудель не утерпел с вопросом:
– Которые неразличимые. Не народ ли будете?
Затревожились:
– Тебе зачем?
– Для выяснения подробностей, нам неведомых. Кое-что проясняется, но многое еще не раскрыто. Умонастроения с надеждами. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.
Прогудели из парной невидимости:
– Мужики, чужак затесался. Не обварить ли кипятком?
Штрудель забеспокоился:
– Вас сколько, народ?
Пригрозили:
– На тебя хватит.
Петух вдруг сказал:
– Послушайте теперь меня. Поучительную мою историю. Только обещайте не обобщать. Не делать выводов. Не выносить поспешных приговоров. Не реабилитировать посмертно.
– Обещаем, – прогудели. – Почему не пообещать? Всегда можно отказаться.
И он произнес – важно, со значением, словно прогуливался с учениками под виноградными лозами платоновской Академии:
– Две реки истекают на край земли – Радостная и Печальная. Деревья возле Печальной реки приносят горькие плоды: кто их попробует, тот начинает плакать, исходить слезами до конца дней своих. А возле Радостной реки вызревают сочные, приглядные плоды, пряного вкуса-аромата. Кто их отведает, отрешается от всяческих желаний, начинает молодеть и вновь проходит через прежнюю свою жизнь. Старческие годы – годы расцвета – юношество – детство – младенчество – и перестает существовать.
