Моррис вытащил из-под одеяла другую руку и нащупал плотную повязку, тянувшуюся до самой шеи. Потрогав свободную от бинтов щеку возле носа, он ощутил бугорки недавно наложенных швов. Погонные мили швов! Боже милосердный! Он заштопан от лба до подбородка.
– Шрамы останутся на всю жизнь, – пролепетал он.
Невидимый Форбс промолчал.
– На всю жизнь! – повторил Моррис. Он чувствовал, что вот-вот разревется, как ребенок. Захотелось остаться одному, оплакивать свое несчастье, воззвать к Мими и к Господу – пусть объяснят, в конце концов, за что с ним так обошлись. Он же всего лишь хотел избавиться от тупой зверюги. Какое издевательство! А еще думал иногда, что может перебить половину человечества и при этом остаться безнаказанным… Горькие слезы жгли раны на щеках. За одно дурацкое воскресное утро вся жизнь пошла кувырком.
– Ne cede malis (20), – пробормотал Форбс. Затем, видя отчаяние зажмурившегося Морриса, нерешительно добавил: – По крайней мере, есть и одна хорошая новость.
Моррис с трудом поборол жалость к себе и сразу заподозрил подвох:
– Ну что там еще?
– Похоже, Бобо только похитили.
– Как? – он широко открыл глаза и опять совершил ошибку, попытавшись повернуть голову.
– Антонелле пришло письмо с требованием выкупа.
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать. От кого письмо, с каким еще требованием? Мысли лихорадочно вертелись в голове. Ради Господа! Стоит произойти какой-нибудь неприятности, как тут же появляется целая армия психов, желающих поскорей сорвать на этом миллионный куш, будто страдания людей для них вообще ничего не значат! Теперь стало ясно, что именно об этом письме говорили Паола с Антонеллой – обе не могли поверить. Да уж. Он сделал глубокий вдох. Но, хоть убей, непонятно, с какой стати Форбс считает этакую жуть хорошей новостью.
– Теперь им будет гораздо труднее осудить Фарука с Азедином, вы не находите?
Моррис пришел в ярость. Он вновь попытался сесть и бессильно откинулся на подушку.
– Какого черта беспокоиться об убийцах и педрилах, – когда у меня лицо порвано в клочья? Да плевать мне на них. Слышите, плевать! Гнусная тварь – искалечила всю мою жизнь, а тут вы лезете в душу с извращенцами.
После этой вспышки наступило долгое молчание. Моррис бессмысленно смотрел в потолок, словно несчастье лишило его остатков воли. А он как раз поклялся исправиться!
Наконец Форбс сказал с мягким упреком:
– Моррис, вы были очень добры ко мне, поселив на Вилла-Каритас, оплатив ремонт и так далее…
Он помялся. Но Моррис почти не слушал, занятый мыслями о пальто. Все игры подошли к концу. Судьба одним ударом лишила его и красоты, и безопасности.
– Но дело в том, – продолжал Форбс, – что я сильно привязался к Фаруку. Он бесконечно милый и добрый юноша. Что же – до – его сексуальной ориентации, это, вне всякого сомнения, его личное дело. В конце концов, и Микеланджело, и Сократ были гомосексуалистами. Важно то, что я ни на секунду не верил в его причастность к убийству. И я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы его не осудили.
Опять повисло тяжелое молчание. Что имел в виду Форбс, говоря «все, что в моих силах»? Что он может сделать? Тишина затянулась. Моррис, подождав, принялся расспрашивать, что произошло после того, как пес сшиб его с ног (пальто, куда они дели пальто?). Ответа не последовало, и он понял, что Форбс ушел. Наверное, в туалет, подумал Моррис. Но старик больше не вернулся.
* * *
Моррис не привык к больничной обстановке. С тех пор, как мальчиком прижимал лицо к стеклу палаты интенсивной терапии в Актонском мемориальном госпитале, где умирала милая мамочка, он даже не зашел ни разу ни в одну больницу. Поэтому, когда спустя несколько часов после внезапного бегства Форбса ему удалось-таки присесть в постели, он немало удивился, обнаружив, что младший медперсонал здесь по преимуществу мужского пола и носит вместо белых халатов зеленые пижамы, а на ногах у них шлепанцы. Все прочие детали – стены, выкрашенные в серый цвет на канцелярский манер, с непременными огнетушителями, ширмы у кроватей, белые двери кабинетов, наконец, затянутое паутиной распятие над дверью – были вполне заурядны.
Развернувшись всем телом, чтобы шея не так болела, Моррис разглядел пациента на ближайшей койке. Замотанный бинтами обрубок на месте правой руки, похоже, сильно мешал соседу листать спортивную газету. Газета, подумал Моррис. Нужна газета, чтобы оценить положение на игровом поле, по крайней мере, глазами прессы. Хотя полиция, возможно, просто дожидается, пока он наберется сил, чтобы осознать всю тяжесть каких-нибудь свежих улик.
Похищение. Несколько убийств. Звучит совсем не так зловеще, как до тюрьмы: именно там он убедился, насколько нормальны, если не сказать порядочны, – многие убийцы, похитители и педерасты. Просто их природные наклонности случайно совпали с возможностями. Большинство переживало свои преступления, как какую-то тяжелую болезнь, от которой им не сделали вовремя прививку. В тюрьме Моррис не встречал ни таких выродков, как Бобо, ни извращенцев, вроде его собственной жены.
Две женщины и пожилой мужчина обступили другую койку, не давая Моррису увидеть, какая беда приключилась с лежащим на ней человеком. Но ясно было, что все его товарищи по больничной палате пострадали более чем серьезно. Ампутации, увечья, уродства во всей неприглядности. Наверное, были тут и такие, кто ждал пластической операции. Может, именно поэтому, обведя взглядом все десять кроватей и четыре стены, он не заметил ни одного зеркала? Пациентов надо готовить к будущему убогому существованию. Пациентов вроде него.
О, Мими, погибло это прекрасное, чистое, выразительное лицо! Щеки, которые ты так жадно целовала!
Думая об этом, а еще о пропавшем пальто, терзаясь мыслями о новых письмах насчет выкупа (кто же, силы небесные, их сочинил – не тот ли, кто звонил в полицию?), Моррис медленно поджаривался в аду утонченного душевного хаоса. Единственное, что он мог – поднять глаза к небесам и молить ангела-хранителя пролить бальзам утешения на его пылающие раны, на кошмарные щеки, распухшие губы и гноящуюся душу. И сделал все, на что был способен: сложил ладони и склонил изувеченное лицо в молитве. Он не откажется от своей веры после первого же испытания, сколь бы тяжким оно ни было.
– Алло, – произнес чей-то голос. – Как проживаете, мистер Дакуати? Ленч!
Повернувшись, Моррис обнаружил низенькую коренастую фигуру – типичный южанин со смуглым лицом и яркими косящими глазами.
– Удачно мы здесь поимели английского пациента. Могу практиковать свой инглиш, да? – Сняв с тележки поднос и поставив на тумбочку, человечек объяснил: – Я бывал два года в Эрлс-Корт, Лондон, знаете его? Поэтому я так ладно рассказую. – Он улыбнулся во весь щербатый рот.
Все еще погруженный в молитвы, Моррис снова ощутил себя участником сюрреалистического действа. Он поморгал и пришел к выводу, что явление ниспослано ему, дабы показать, что есть на свете люди еще более жалкие и нелепые, чем он сам. Как бы скверны ни были его дела, каким бы уродом он ни стал, все равно его наверняка будут ценить выше, чем эту помесь клоуна и гнома.
Глядя на кусочек курицы в прозрачном бульоне с редкими зернышками риса, Моррис вежливо поблагодарил санитара и заверил, что будет рад говорить с ним исключительно по-английски. И сразу спросил: где его одежда, нет ли поблизости зеркала, и нельзя ли раздобыть местную газету?
Санитар просиял:
– Дионизио меня звать.
– Очень приятно, я – Моррис.
Наверное, так Господь испытывал его терпение.
– Ваша одежа в armadio… в шкафе, номер как кровать, восемь. Зеркало в туалете на коридоре. – Санитар по-птичьи склонил набок маленькую головку. – Но ее лучше не смотреть до операции. Газета на столе в заду коридора.
– А когда меня выпишут, Дионизио? – Сознание просто отказывалось воспринимать слово «операция».
– А-а, мистер Дакуати, так быстро-быстро уйти, а еще не успел – к нам прийти! – Дионизио покачал головой и подошел к ногам кровати, где висел планшет с предписаниями. – Операция в пятницу. До нее много анализов. Потом будут брать… как это по-вашему? – Он бросил планшет и ущипнул себя за волосатое коричневое запястье.
– Кожа, – подсказал Моррис, невольно поежившись.
– Хватают кожу с ноги и ложат на лицо, – человечек похлопал себя по щеке и снова заглянул в планшет. – Потом… как сказать rimodellare – переладят вам ухи. Может быть, отойдете на следующей неделе.
Он пристроил на коленях у Морриса нечто вроде столика и водрузил сверху поднос. – Обход, судя по всему, уже завершился, и все пациенты ели, насколько им позволяли увечья. Поэтому санитар задержался поболтать.
– Ми-истер Моррис! – провозгласил он. – Англичанин! Я такой счастливая. – Так давно не рассказую – по-английски.
Вот так всегда в этой жизни, подумал Моррис: люди, с которыми вовсе не хочется разговаривать, непременно жаждут общения с тобой, – и обязательно в самые важные моменты жизни приходится иметь дело с идиотами. Вроде того слабоумного доктора философии, который в римском пансионате излагал ему свою теорию, что, дескать, духи всего лишь литературная метафора. Хотя Моррис еще тогда знал, что духи – должны существовать, – что и подтвердилось в ходе дальнейших событий; пожалуй, чересчур недвусмысленно. Даже на смертном одре к нему обязательно подошлют какого-нибудь назойливого полудурка, и тот превратит его последние минуты в балаган. Вечный флирт космического – с комическим. Но, обратившись к Господу, Моррис стал более сдержан и покладист. Возможно, это – наказание ему за грех тщеславия. Не так уж он душевно туп, чтобы не понимать, как сильно его порой заносило в ту сторону. Мими ему поможет достойно встретить испытание лицом к лицу (пусть и уродливым), а уж он постарается изо всех сил.
