Он спохватился, когда было уже поздно, половина двенадцатого, оба увлеклись, не заметили, как промелькнуло часа два, о главном же не было сказано ни слова.
В другой раз,— подумал Огородников, без особой, впрочем, досады. Как-нибудь в другой раз... Ему, правду говоря, не хотелось затевать сейчас не очень ясный для него самого разговор, притом с риском вспугнуть внезапно соединившую обоих близость. И без того, вспоминая время от времени об Андрее, он чувствовал себя так, будто что-то упустил — и пытается нагнать, наверстать...
Стоя на коленях, Андрей шелестел бумагой, подбирал обрезки, бережно сворачивал тугие белые листы. Выходя, Огородников задержался на пороге, оглянулся.
— Еще немного,— заговорил он, прислонясь к двери спиной и глядя сверху вниз на Андрея, на детские, острые лопатки, обтянутые рубашкой и оживающие при каждом движении, похожие на завязь крыльев,— еще немного, и диссертация, защита — со всем этим будет покончено, а там и лето... Давайте-ка возьмем и махнем куда-нибудь на юг. Хочешь — к морю? Трое — возьмем и поедем? Согласен?..
— Трое?..— Андрей уже поднялся с пола и, слушая отца, не сводил с него глаз. Но при слове «трое» их затянуло дымкой, лицо Андрея, показалось Огородникову, ушло в туман.
Что с ним опять?..— подумал Огородников, недоумевая и раздражаясь от собственного недоумения.
Андрей отвернулся, подбирая листок, скользнувший под кушетку.
В тот вечер, когда была назначена премьера Костровского, Владимир Андреевич у себя в кабинете заново продумывал возможные повороты обсуждения на защите диссертации, объявленной на следующей неделе. Он лучше любого оппонента знал уязвимые места своей теории, не способной объяснить все, но объясняющей, как ему казалось, многое из того, что пока никому не удалось объяснить.
Андрей у себя в комнате дочерчивал последнюю диаграмму. Несколько раз он заглядывал к отцу, сверялся: «эндартериит» — через «а» или «о»?.. А «облитерирующий»?.. И всякий раз у Огородникова возникало при этом ощущение, будто сын хотел ему еще что-то сказать, о чем-то заговорить, но не мог решиться. Наконец, он принес готовый ватман и подвесил его за подбитую к рейке петельку, поверх других диаграмм и таблиц, тоже предназначенных для защиты.
Под столбиками, заштрихованными цветной тушью, разместились фигурки, одна с костылем, вторая — без. Огородников улыбнулся удачной выдумке сына:
— Убедительно, ничего не скажешь... Очень, очень убедительно...
Андрей, похоже, не слышал его похвалы. Но в то же время не спешил выйти из кабинета. Он стоял перед столом, слегка наклонив, ссутулив свое долговязое, тощее тело, и обломком бритвенного лезвия с преувеличенной сосредоточенностью соскребал с ногтей засохшую тушь. И снова Огородникову почудилось, что ему не дает покоя какая-то тревожная, глубоко затаенная мысль... Впрочем, нет, все это пришло Владимиру Андреевичу в голову уже потом, потом... В ту же минуту, когда Андрей, нагнувшись над столом, соскабливал тушь со своих криво подстриженных, обкусанных ногтей, и Огородников смотрел на его пальцы — обыкновенные, мальчишечьи, в ссадинах, в светлых полосках шрамов, но такие тонкие, почти прозрачные в ярком круге настольной лампы — он с неожиданным удовольствием представил, что в актовом зале института, где состоится защита, будут висеть диаграммы, вычерченные его сыном, вот этими пальцами...
— Знаешь,— усмехнулся он, прохаживаясь по кабинету,— нужны многие годы, иногда — целая жизнь, чтобы убедить других в том, в чем ты сам давно убежден... Хотя, разумеется, раньше надо самому во всем убедиться, и наверняка, чтобы не оставалось никаких сомнений...
Он продолжал говорить, но — и опять-таки позже, потом...— ему вспомнилось, как при словах «надо убедиться» Андрей поднял на него глаза и в них промелькнуло выражение какой-то жалкой растерянности, страха и, наконец, внезапной отчаянной решимости... Положив осколок лезвия на угол стола, он вышел из кабинета. Спустя минуту или две Огородников услышал, как он одевался в прихожей, но уловил только, что Андрей идет справиться по поводу завтрашних уроков.
Дверь за ним отрывисто захлопнулась.
Сидя в театре, Лиля плохо понимала, что происходит на сцене,— Костровский стоял в стороне, под стенкой, и грыз ногти, она не отводила от него глаз. До нее, как сквозь вату, долетали монологи — Орест замышлял убить изменницу-мать, которая зарезала своего мужа Агамемнона, тоненький хрупкий мальчик в плаще, с коротким мечом у бедра, был мало похож на грозного мстителя, но едва он оставался один, как черные тени затевали вокруг него дикую пляску... Тень Агамемнона являлась перед ним...
Спектакль кончился ударом грома, за ним, через короткую паузу, в зале взорвались аплодисменты.
Лиля не хлопала. Она сидела неподвижно, смотрела на Виталия, который на сцене жал руки артистам и целовался с ними. Аплодисменты не утихали, он растерянно поглядывал в зал, заметил ее, улыбнулся, кивнул...
Она не стала ждать, потерялась в толпе, смешалась в очереди перед гардеробом, здесь он разыскал ее.
— Лиля,— сказал он,— вы здесь... Это вы принесли мне удачу... Подождите, мы выйдем вместе...
Что случилось потом?..
— На десять минут,— сказал он.— На десять, не больше... Я хочу вас видеть — одну... Позвоните домой, что вас вызвали в больницу, или скажите, что мне стало плохо, вы задержались״״ Придумайте, что хотите, не уходите, не уезжайте, не бросайте меня одного...
Сыпал снег, хотя уже началась весна, уже вылезла мятая, желтенькая травка, но неустойчивая погода в миг сменила декорацию. Снег падал густой, сплошной, и таял тут же, едва коснувшись черной земли.
Костровский жил неподалеку, она подумала: «Ну, на десять, ровно на десять минут...» Она не сознавалась, но ждала, весь день, все дни, все тоскливые ночи, лежа без сна, она ждала, ждала, ждала этих минут...
«В последний раз»,— сказала она себе. И вспомнила, как впервые шли они по вечерней улице, после гастронома, и он говорил: «Живите для того единственного, ради чего вы родились: для того — «чтобы быть счастливой...» — «В последний раз, на десять минут»,— повторила она, и с внезапным ожесточением подумала: разве я не имею права даже на это?..
Они шли быстро, молча, оба задыхаясь от чувства, которое не нуждалось в объяснениях, в словах. И когда, войдя в комнату, обставленную с холостяцкой небрежностью, Лиля сбросила пальто, он так же молча, жадно целовал ее лицо, шею и вздрагивающими пальцами торопливо расстегивал пуговки на вороте ее платья...
На низенькой тумбочке, придвинутой к изголовью широкой тахты, зазвонил телефон — Лиля вздрогнула от неожиданности — и звонил громко, упорно, пока Костровский досадливым движением не пресек чье-то неуместное вторжение... Но какое-то смутное, тревожное предчувствие — не то беды, не то близкой опасности — охватило ее. Она вырвалась из его рук, подбежала к окну. Снег валил по-прежнему, деревья под окном были белыми, как настоящей зимой, и рядом с одним из них она увидела вдруг одинокую, запорошенную белыми хлопьями фигурку.
— Он?..— бросилось ей в голову.— Нет, нет, не может быть!..
Огородников не сразу вернулся к мыслям о своей диссертации.
Одним из его оппонентов был старик Селезнев, когда-то немало сделавший для науки. Последние же годы его легкое, бойкое перо в основном снабжало газеты и популярные журналы для юношества статьями о нравственном аспекте научных проблем. Огородников знал, что Селезнев уцепится за те абзацы, в которых прогнозировалось будущее биолуча, связанное с психотроном. Он станет обвинять Огородникова в насилии над личностью, во вмешательстве в святая святых природы, в покушении на мораль и нравственность... Как будто все они, моралисты, с неисчислимым количеством нравственных систем, не забредали в конечном счете в полнейший тупик, не имея в руках действенного средства для изменения человеческой психики!.. Пишутся книги, сочиняются глобальные проекты усовершенствования жизни на земле, и все это не мешает полыхать войнам, не заглушает эпидемий взаимной ненависти, не способно подавить в людях эгоизм, низменные инстинкты, жажду власти, хотя, казалось бы, давно пора восторжествовать идеалам добра, справедливости, разума!.. Пора... Но достаточно поставить проблему всерьез, достаточно от болтовни и пустых дискуссий перейти к современной науке о психотроне, как «моралисты» вроде Селезнева поднимают крик!..
(Так или примерно так рассуждал в тот вечер Огородников, иронизируя над столь искренне презираемыми «моралистами» и бесповоротно убежденный в собственной правоте...)
Ему померещился звонок, но, вероятно, звонили в квартиру рядом. Он взглянул на часы, повернулся к окну: за стеклом с отражением настольной лампы длинными лентами летел снег, сырой, тяжелый. И это после двух недель тепла и солнца, в разгаре весны...
