— Вот видишь. Все это подтверждает, что центр заговора находится здесь.
— Вполне вероятно. Но меня очень беспокоит будущее города. Ведь Петрус сказал, что Флоренция будет опустошена.
— Он только передал, что слышал: «Флоренция с ее вероотступниками исчезнет в адском огне».
— Послезавтра, — выдохнул Ян.
Дон Педро аж подскочил на своем кресле:
— Почему ты так сказал?
— Потому что тот человек уточнил дату: День успения. — Мальчик обратился к Идельсбаду: — Я не прав?
Гигант подтвердил.
— Но это ужасно! У нас осталось менее двух суток!
— Поэтому мы должны срочно предупредить Энрике. Он должен покинуть город. — Идельсбад быстро продолжил: — Мне только что пришла в голову страшная мысль: а если руководителем этого заговора является сам Козимо Медичи?
— Невозможно! Слова тех типов полностью чужды мыслям такого человека, как Медичи. Друг искусств, меценат! Человек, который всегда отказывался от властных полномочий, а навязанную ему должность гонфалоньера справедливости принял с неохотой, да и то только на два месяца. Конечно, он не святой. Но представить его в роли убийцы, способного опустошить собственный город, вырезать жителей… Нет. И не думай!
— Ладно. А с Энрике мы можем встретиться завтра?
— Не можем, а должны! С рассветом мы отправимся к Козимо, и я не буду колебаться, если придется вытащить его из кровати.
Немного успокоенный гигант машинально повернулся к Яну.
Ребенок крепко спал.
Лучезарное солнце сияло над городом, но в лоджии Бигателло с закрытыми ставнями царил полумрак. Мужчина в бархатной полумаске, как всегда, занял место в самом темном углу. Смутно виднелись только нижняя часть его лица и горящие глаза, светящиеся ликованием в предвкушении победы. Плотно сжатые губы и лицо, скрытое от мирских глаз, не выражали ничего.
Напротив, справа, обливаясь потом, стоял Лукас Мозер. Слева — слегка подавшийся назад доктор Бандини. Мужчина в маске жеманно комментировал:
— Пятьдесят мертвецов. Печально. Пятьдесят невинных расплатились своими жизнями за других.
Бандини посчитал необходимым заметить:
— Монсеньор, это всего лишь бедняки. Обездоленные существа. — И тут же с опаской спросил: — Вам их жаль?
— Жаль? Надеюсь, вы шутите. Вся ответственность лежит на тех, кто не верит ни в Бога, ни в дьявола. Вот пусть они и жалеют. Эти несчастные из Фьезоле остались бы живы, не будь те, кто ими управляет, такими безобразно безответственными. А что мы можем поделать, как не вынести приговор неустойчивой психике и морали? Мы исполняем гражданский суд Господа, Бандини! Не забывайте этого. Мы вершим от Его имени, от Его имени отделяем зерна от плевел.
Лукас Мозер издал одобрительное ворчание и поспешил дополнить:
— Мы пойдем дальше, монсеньор. Мы подготавливаем поколение к приходу нового мира без мучительных потрясений. Благодаря нам им не ведомы будут крайности и душевное смятение, а лишь безмятежность, правильность суждений, чистота искусства, которую никто уже не поставит под сомнение. — И, вздохнув, заключил: — Но кто вспомнит о нас? Вот вам пример бедняги Ансельма: он погиб геройской смертью. А в истории не останется ничего о его жизни и отваге.
— Успокойтесь, мэтр Мозер. Тот, кто совершил этот чудовищный акт, заплатит за него, и быстрее, чем вы думаете. Провидение на нашей стороне. Вы сказали, что тот тип сошел на берег вместе с вами в Пизе?
Мозер подтвердил:
— Да, с ребенком. Думаю, они должны уже прибыть во Флоренцию.
Мужчина в маске хлопнул в ладоши:
— Значит, они в нашей власти!
— Но их нужно еще найти.
— Это мое дело. Однако этот… Дуарте… это его настоящая фамилия?
— Совершенно верно. Франсиску Дуарте.
— Что ему точно известно?
Художник угрюмо ответил:
— По-моему, главного он не знает. Даже если Петрус и выложил ему что-нибудь, то немного: наше движение существует, его центр во Флоренции… Вот и все.
— Не имеет значения, — сказал мужчина в маске. — Это всего лишь песчинка. Завтра его и ребенка постигнет та же участь, что и других. — Он обратился к врачу: — У вас все готово?
— Результаты Фьезоле — налицо. Для страховки я позволил себе продолжить эксперимент здесь, во Флоренции. Но только в одном квартале, в Ольтрарно.
— Что? — возмутился Мозер. — Здесь? А вы подумали о нас?
— Да успокойтесь вы, мэтр. Вам лично ничто не грозит. Ольтрарно расположен на другом берегу реки. Насколько мне известно, вы не собираетесь там поселиться?
— Господи помилуй!
Бандини обратился к мужчине в бархатной маске:
— Пока суд да дело, монсеньор, как вы поступите с этим Дуарте и ребенком?
— А вы как думаете? Сначала я заставлю их разыскать. Когда мы их найдем — видно будет.
Врач забеспокоился:
— Вы уверены, что вашим людям удастся опознать их? Ведь Флоренция — не деревня.
— Напомню, что мэтр Мозер — художник. А кто лучше художника сумеет описать внешность человека? Вы сомневаетесь в моих возможностях решить эту проблему?
В его тоне прозвучала презрительная нотка, едва завуалированная жестокость. Врач сразу смутился:
— Нисколько, монсеньор.
— В таком случае разговор окончен. Увидимся завтра…
Нервным жестом мужчина в маске велел своим собеседникам удалиться.
* * *
Солнечный лучик просочился через окно и осветил профиль принца Энрике, сына Жоао I — грубого солдата — и Филипы Ланкастерской, добродетельной англичанки. Не смешение ли севера и юга придало инфанту выражение жесткости и одновременно теплоты, веселости и меланхолии, усиленной ностальгией?
Ян, впервые в жизни видевший принца, не переставал его рассматривать, как только они оказались в доме Медичи. Так, он отметил, что цвет лица у него был белее, чем у его друга Идельсбада, лицо более удлиненное, а глаза гораздо темнее. Ко всему прочему у него были густые каштановые усы, ниспадавшие с уголков губ; Энрике с задумчивым видом поглаживал их. Какой контраст с непринужденно изящным флорентийцем, сидевшим рядом с ним! В одном чувствовались богатство и власть; в другом — безучастность аскета и ясность ума отшельника. Вообще-то, подумал Ян, в своем длинном черном халате Энрике больше походил на монаха, чем на принца.
Идельсбад, стоя против света, лицом к обоим мужчинам, заканчивал свой доклад. Слегка отодвинувшись, дон Педро внимательно слушал его.
Гигант умолк. В комнате воцарилось молчание; Козимо и Энрике словно впитывали в себя услышанные слова.
Тишину нарушил резкий голос Медичи:
— Итак, в моем окружении завелся предатель. Предатель и преступник. — И заметил: — Этот заговор был бы менее трагичен, если бы его целью был только я. Но речь идет о моем народе, о моем городе.
Энрике кивнул в сторону Яна:
— И о ребенке. Может, вам и неприятно, но, возможно, именно это беспокоит меня больше всего. При чем тут он? Почему такое ожесточение? — Он обратился к Идельсбаду: — Полагаю, у тебя тоже нет ответа?
— Нет, монсеньор. Однако Бог свидетель, что я задавался этим вопросом много раз.
Козимо вдруг встал и начал ходить по комнате:
— В этом деле мне не понятна суть. Итак, группа лиц готова убивать невинных с единственной целью — заставить восторжествовать свое дело. Но в чем оно заключается? Гвельфы и гибеллины[24], кровная вражда, борьба за власть, зависть, месть, военные интересы… Я был свидетелем всех этих распрей, на наших улицах до сих пор остались следы пролитой крови. Но здесь? Каков мотив? Я не вижу ни одного. — Он остановился и повернулся к инфанту: — Что вы об этом думаете, монсеньор?
Энрике помедлил, прежде чем ответить:
— На первый взгляд я с вами согласен. Действительно, мотивы кажутся неясными. И все же, если хорошенько по думать, можно усмотреть объяснение…
Козимо, скрестив на груди руки, ждал.
— Вы только что перечислили главные причины, которые во все времена не перестают доводить человека до первобытного зверского состояния. Но все позабыли об одной, которая мне кажется определяющей.
— Какой?
— Столкновение идей.
Медичи наморщил лоб, насторожился.
— Да, монсеньор. Идею нельзя пощупать, она невидима, но пускает корни в человеческую душу глубже, чем дуб в землю. Вы, защищающий художников, людей творческих, с такой страстью приобретающий произведения искусства, должны знать лучше, чем кто бы то ни было, как новая мысль может потрясти вековой порядок. — Он окликнул Идельсбада: — Не хотел бы ты повторить слова того художника, имя которого я забыл?
— Лукас Мозер? Он сказал: «Вы знаете, что есть различия между существами, населяющими известный нам мир». А по поводу черных рабов из Гвинеи добавил: «Считаете ли вы, что у этих монстров с человеческими лицами есть душа? Они всего лишь черновики, незавершенные наброски Бога».
Энрике перебил его:
— Я имею в виду другого художника…
