— Я имею в виду другого художника…
— Петруса?
— Именно. По-моему, он сказал, что целью этой гильдии является сопротивление «пересмотру в любой его форме первоначального обучения. Они готовы убивать тех, кто противится этой воле».
— Совершенно верно.
Энрике повернулся к Медичи:
— Понимаете? Монсеньор, вы неоднократно сталкивались с врагами, которые чаще всего старались отнять у вас власть или иногда опередить в ваших завоеваниях. Это опасные люди, я с вами согласен, но у меня, видите ли, всегда был и есть враг поопаснее: мракобесие. Можете ли вы хоть на миг вообразить, что все сделанное мной за тридцать лет уединения на мысе в Саграх оставляет умы равнодушными? Не думаете ли вы, что я не слышу тех, кто называет предпринимаемые мной шаги абсурдными, бесплодными, напрасными? Только что я говорил об идеях и мощной силе, содержащейся в них. Так что же больше всего препятствует развитию мореплавания? Средства? Их хватает. Дело здесь в другом… — Он сделал короткую паузу. — Идея. Просто-напросто идея, имя которой — страх. — Он снова сделал паузу, прежде чем развить свою мысль. — Поделюсь с вами личными воспоминаниями. После открытия мыса Божадор никто не отваживался идти дальше ни за какую цену. Ходили слухи, что те, кто обогнул мыс, попадали в ничто, во мрак, в ад и якобы за этим барьером нет людей и обитаемых мест. Божадор стал мысом страха. Я же был убежден в обратном. Десять лет! Пятнадцать экспедиций! По возвращении каждой из них я слышал одно и то же: на подступах к мысу море неистовствовало, с неба лились потоки красного песка, обрушивались скалы, достигавшие небес! «Зрелище конца света», — говорили мне. И так продолжалось до тех пор, пока я не нашел смельчака, который обогнул мыс. Должен ли я уточнить, что это место оказалось менее опасным, чем те, в которых ранее побывали наши мореплаватели? — Закончил он словами: — Вы ищете причину происков этой гильдии? Идея, монсеньор! Предвижу: все дело в идее.
Медичи, явно взволнованный его речью, согласился.
— Меня им не одолеть! — с силой выкрикнул он. — И вопроса быть не может, чтобы я в чем-то изменил своей философии, и я никогда не покину своих протеже. Я не уеду из Флоренции, даже если здесь мне грозит смерть. — Он быстро повернулся к инфанту: — Но вас, мой друг, ничто не удерживает в этих стенах. Уезжайте. Садитесь на корабль. Возвращайтесь в Лиссабон.
На бесстрастном лице Энрике мелькнула улыбка.
— И это после всего, что я сказал о страхе? Это значило бы предать самого себя. Я пустился в это путешествие по многим причинам; одна из них — ознакомиться с нашим континентом и встретиться с теми, кто руководит им. Я не изменил своего намерения. Флоренция, как мне сказали, полна чудес. Неужели я лишу себя удовольствия по любоваться ими?
Менесес вспылил:
— Но вы рискуете! Подумайте о последствиях!
— Друг Педро, вот уже более тридцати лет мои моряки жизнью рискуют ради меня. Стоит ли при первом же случае бежать оттуда, где моя собственная жизнь в опасности?
Идельсбад сделал шаг к Козимо:
— Ваша смелость делает честь вам обоим, но не считаете ли вы, что нам лучше подумать над тем, как отвести эту угрозу? От наступления Дня успения нас отделяет лишь несколько часов. Неужели мы будем сидеть сложа руки и ждать, когда на город обрушится катастрофа?
— Действовать? — вновь вскричал Медичи. — Да, это самое лучшее средство! Но где? Как? У нас нет никаких следов! Ни одной фамилии. Ничего, кроме инициалов Н. С. и имени Джованни. И я не знаю никого из моего окружения с такими инициалами. А Джованни здесь столько же, сколько кипарисов в Тоскане!
— Монсеньор, — настаивал гигант, — я напоминаю вам слова Петруса Кристуса: «Флоренция с ее вероотступника ми исчезнет в адском огне. Это будет Апокалипсис».
— Мне все понятно! А вы что предлагаете?
— При помощи каких средств можно этого достигнуть, если только не прибегнуть к яду или огню?
— Да, это возможно. Вы хотели бы, чтобы я установил посты у колодцев, у реки, в городских кварталах? Очень хорошо. Я отдам приказ. Но, друг мой, очень боюсь, что это напрасный труд…
Медичи запнулся: в дверь настойчиво стучали.
— Войдите!
На пороге появился запыхавшийся, взволнованный охранник.
— Простите, монсеньор. Но происходит нечто серьезное. Это…
— Говори же! — обрезал Козимо. — В чем дело?
— Болезнь Фьезоле! Она начала распространяться в Ольтрарно. Это ужасно. Улицы заполнены умирающими…
Медичи побледнел. Он повернулся к Идельсбаду:
— Мы, кажется, опоздали… — Но решительно продолжил: — Я отправлюсь в Ольтрарно. Что касается вас, монсеньор…
Энрике поднялся и жестом прервал его:
— Я еду с вами. Я тоже хочу видеть, что нас ждет.
— Позвольте и мне… — попросил Идельсбад.
Козимо приказал охраннику:
— Оставайся с мальчиком. Не отходи от него ни на шаг. Ты отвечаешь за его жизнь!
* * *
В квартале Ольтрарно будто открылись врата в ад. Улицы были завалены трупами. Живые стояли на коленях, с лицами, искаженными страданием; другие в поисках облегчения кидались в воды Арно, предпочитая утонуть, нежели сгореть в невидимом пламени, охватившем их тела. Повсюду — предсмертные хрипы.
На площади Санта-Фелисита кучер, попавший в давку, чуть не потерял контроль над двумя лошадьми, тащившими карету. Медичи и его гости смотрели из окна экипажа на это зрелище с недоверием и ужасом.
— Возможно ли такое? — промолвил инфант. — Не думаете ли вы, что эту мерзость устроили те люди?
— Боюсь, это именно так, — ответил Идельсбад.
Дон Педро возразил:
— Нет же! Это, наверное, какое-то неизвестное заболевание, эпидемия, неведомая болезнь… Кто знает?
— За сутки до Дня успения? Взгляните на этих несчастных. Это не случайное совпадение. Уверен, это начало ожидающего нас всех катаклизма.
— Но как они это устроили? — громко удивился Энрике. — Какие дьявольские козни могли вызвать всеобщее заражение?
— К сожалению, монсеньор, боюсь, что только подстрекатели могут дать нам ответ.
Сжав губы, бледный Козимо хранил молчание, но чувствовалось, что он кипел от ярости. Его город и народ погибали, а он был беспомощен, не мог прийти к ним на помощь. И, словно зрелище это стало для него невыносимым, он крикнул кучеру:
— Возвращаемся!
Полдень. Соборная площадь. Ян задумчиво шагал между Идельсбадом и доном Педро.
Драма, разыгравшаяся в Ольтрарно, была у всех на устах, и отовсюду звучал один и тот же вопрос: «Когда, в какой день, в какой момент несчастье перекинется через реку?»
Страх, о котором так образно выразился принц Энрике, поселился в Яне и больше не покидал его.
В каком уголке памяти спряталось ощущение безмятежной жизни? На какой странице книги судеб, в каком месте стерли главу, посвященную его детству? Ведь Ян чувствовал, как от него оторвалась какая-то часть его самого, и взору открылся мир, о котором он не подозревал. Мир важных персон. Мир вечной ночи, лишенной звезд. Не в нем ли отныне надо учиться жить? Не хотелось в это верить. Ван Эйк, Идельсбад, Козимо, дон Педро, Кателина, принц Энрике, Мод служили доказательством того, что была и другая, темная, сторона жизни. Существовала и светлая, но как же болезненно было то чувство, которое жгло его сердце! Осиротев после смерти Ван Эйка, он сегодня надел траур по оторвавшейся части своей жизни. Закрылась дверь наподобие той, что защищала «собор» его мэтра, но от этой у него никогда не будет ключа.
— Взгляните! — вдруг сказал дон Педро. — Там, у одной из дверей баптистерия… Тот лысый мужчина — Лоренцо Гиберти. Пойдемте поздороваемся…
Но едва они приблизились, как их остановили два охранника.
— Сожалеем, — заявил один, — но дальше вы не пройдете. Запрещено.
— Знаю, — отмахнулся дон Педро. — Но я друг Гиберти. — Сложив ладони рупором, он окликнул скульптора: — Лоренцо!
Гиберти, трудившийся над одним из панно «Врата рая», обернулся. Приветливая улыбка заиграла на его лице.
— Пропустите их! — приказал он стражам.
Португалец пригласил Идельсбада и Яна следовать за собой.
— Ну вот, — воскликнул дон Педро, дружески толкнув Гиберти в бок, — тебя охраняют лучше, чем короля!
— Поверь мне, я прекрасно обошелся бы и без таких почестей.
Педро поспешил представить своих спутников:
— Франсиску Дуарте, мой самый закадычный друг. — Положив руку на плечо мальчика, он объявил: — Ян Ван Эйк.
Флорентиец недоверчиво прищурился:
— Ван Эйк? Сын художника?
Мальчик подтвердил.
— Какое совпадение! Несколько недель назад мы с друзьями вспоминали твоего отца и даже помянули его. — И добавил, обращаясь к дону Педро: — Я знаю по меньшей мере двух человек, которые почтут за честь пожать руку сыну Ван Эйка.
— Кто же это?
— Мои собратья — Донателло и Альберти.
Ян от изумления широко открыл глаза:
