– Здравствуйте дорогие телезрители! – умильно улыбаясь, говорил он.
– Ну, здравствуй Юра. Опять мне изменял вчера? Да и назюзюкался! Рожа-то вон опухла, как у хорька, – с напускной суровостью вторила ему мать.
– В редакцию приходят письма, где вы жалуетесь на холода и просите исполнять как можно больше песен о лете.
– Ты мне зубы-то не заговаривай. Отвечай, с кем шлялся вчера.
Обычно эти разговоры Антошку ужасно смешили, но сегодня каждая прожитая минута давалась ей с невероятным трудом. Слепо уставившись в экран, глазами повёрнутыми внутрь она видела Артура, читающего в электричке учебник физики, спешащего по перрону к метро, спускающегося вниз по эскалатору...
Прежде чем убежать на кухню щи варить на следующую неделю, мать в приказном порядке поставила Антошку к доске гладить ещё на прошлой неделе выстиранное бельё, и вопреки традиции та не возмутилась, потому что сегодня ей было не до споров. Ей очень важно было скрыть от матери всё, что с ней вчера приключилось, при мысли, что та может обидно пошутить или назвать Артура "яврейчиком", её в жар кидало. Он казался ей самым прекрасным человеком на свете, и она клялась себе, что и сама станет умнее, красивей, начитанней.
День тянулся невыносимо долго. Вечером опять сидели перед телевизором, говорили мало, думали каждая о своём, только перед сном мать вдруг спросила: "Ты чой-то весь день такая квёлая. Не заболела?". Антошка отрицательно мотнула головой, но покорно отсидела десять минут с градусником под мышкой.
Проснувшись в понедельник, вчерашней тяжести она не ощутила, будто с каждой прожитой минутой с плеч её спадал груз ожидания. Позавтракав, она оделась потеплее и из дому выбежала пораньше с мыслью: "Кто эти автобусы разберёт? Вдруг у них в депо: получка, техосмотр или какая-нибудь внеочередная прививка от свинки?". Но волновалась она напрасно: автобус пришёл, как по заказу, так что у кинотеатра она очутилась аж за целый час до назначенного срока.
Гулять было холодно. Чтобы скоротать время, она забежала в соседний универмаг. В сувенирном отделе поглазела на разные ненужные штучки: чернильницу "Кремль", чеканку "Парус", чугунного зайца в натуральную величину. "Интересно, – подумала, – что бы я сделала, если бы, какой-нибудь дурак мне на день рожденья такого вот зайца подарил?". Сначала ей пришло в голову использовать его в качестве груза капусту квасить, но потом из сочувствия к скульптору (жалко ведь, лепил человек, старался) она решила, так и быть поставить его на книжную полку.
В музыкальном гоняли "Песняров". Пластинку заело, уныло и монотонно по отделу катилось: Александри-ри-ри-ри..., но вот её сменили и ласковый голос то ли Олега Онуфриева, то ли Эдуарда Хиля запел:
"Призрачно всё в этом мире бушующем
Есть только миг, за него и держись,
Есть только миг между прошлым и будущим
Именно он называется жизнь".
Песню эту Антошка слышала и раньше, но сегодня слова, казалось, входили в самое сердце. Ей стало так хорошо, что захотелось смеяться, петь и кружиться, не обращая внимания ни на сплетничавших у кассы продавщиц ни на дядьку в барашковой шапке копавшегося в стопке с нотами. Казалось, кто-то очень умный написал эту песню специально для неё и, замирая от восторга, она слушала её, представляя себя звездой, для которой вся жизнь была как один ослепительный миг.
В отделе игрушек был учёт. Она забрела было в галантерейный, но стоящая там за прилавком крашеная мохеровая продавщица встретила её взглядом, полным такого безграничного презрения, что Антошку оттуда как ветром сдуло. Ровно в час она выглянула на улицу, думая, что Артур уже стоит перед кинотеатром, но никого не увидела. Тогда она решила, ещё минут десять послоняться по отделу посуды, чтобы он не подумал, когда приедет, что она прибежала на свидание раньше него, но вдруг её, будто током, дёрнуло: "Он же в вестибюле! На улице-то холодно!". Она кинулась вон, перебегая дорогу, чуть не угодила под грузовик, но и в вестибюле не было ни души.
"Ничего страшного, с кем не бывает? – подумала она, – Сама-то я вечно опаздываю". Рядом с батареей было тепло, спешить было некуда, до начала сеанса оставалась ещё куча времени. "Придёт, никуда не денется. Не мог же он забыть?", – уговаривала она себя, предвкушая ослепительный миг, когда Артур наконец появится, но за полчаса до сеанса, когда народ к кассе валом повалил, спокойствие её рухнуло, она стала выбегать на улицу, жадно всматриваться в идущие от остановки группы, возвращаться назад и вновь занимать очередь в кассу.
Артур не приехал ни к началу сеанса, ни через час после него. Помертвев, она стояла у входа, хотя давно уже поняла, что дольше ждать бессмысленно. "Ну и чёрт с ним, – наконец сказала она себе, – у меня тоже гордость имеется". Она сердито зашагала к остановке, но когда подошёл автобус идущий в сторону Артурова дома, вскочила в него и всю дорогу уговаривала себя, что ничего страшного не произойдёт, если она как настоящий друг приедет его проведать, ведь наверняка же он заболел.
Несколько минут ей пришлось простоять перед дверью, чтобы перевести дыхание. Сердце колотилось, как перед экзаменом. На звонок дверь опять отворила Эмма Иосифовна.
– Здравствуй, Тонечка, а Евдокия Ильинична ещё не вернулась.
– А я не к ней. Артур дома?
– А зачем он тебе?
– Мне поговорить с ним нужно.
– Он заболел...
– Мне только на минуточку.
Из коридора послышался Артуров голос.
– Ма, кто там?
– Это ко мне, соседка – сказала Эмма Иосифовна, прикрывая дверь.
– Артур – это я! – крикнула Антошка.
Эмма Иосифовна попыталась совсем закрыть дверь, но Антошка подставила ногу и докричала.
– Я тебя не дождалась и приехала, а меня к тебе не пускают...
Эмма Иосифовна повысила голос.
– Арик, немедленно в постель, помнишь о чём мы с тобой вчера говорили?
Антошка надеялась, что он не послушается и подойдёт, или хотя бы ещё что-нибудь скажет, но он молчал.
– Понимаете, – попыталась она всё сама объяснить, – мы с Артуром позавчера договорились в кино пойти, я его два часа ждала, а он так и не приехал.
– Ну зачем же было так долго ждать? Никто тебя не просил.
– А что же мне теперь делать? – чуть не плача, спросила Антошка.
– Как что? Домой идти.
– Но нам же с ним надо договориться...
– Тонечка, – перебила её Эмма Иосифовна, – я тебя очень прошу, не усложняй ситуацию. Не надо вам с ним ни о чём договариваться. Артуру в этом году в институт поступать. Если он не поступит, его в армию заберут. Ему сейчас не о развлечениях, а о физике с математикой думать надо. Ты ведь умная девочка, сама всё понимаешь.
– Нет, не понимаю! – с ненавистью выкрикнула Антошка и, не простившись, кинулась вниз по лестнице.
Пока до остановки бежала и автобуса ждала, ещё надеялась, что Артуру всё же удастся прорваться через материнский заслон: думала, может он догонит её, или, хотя бы записку в форточку выбросит. Она не сводила глаз с его окон, но шторы были плотно задёрнуты и не шевелились. Она чувствовала себя оскорблённой, ограбленной. Счастье, всего пару часов назад казавшееся таким возможным, исчезло, будто его у неё украли. Она пыталась уговорить себя, что ничего непоправимого не случилось: ну, заболел человек, и мать к нему никого не пускает, но в глубине души понимала, что ничего поправить уже нельзя. Она ругала себя за то, что сунулась не вовремя и всё сама испортила, Артура за то, что он прятался за материной спиной и, как трус, слова не вымолвил, хотя, если логически рассудить, что ему было с ней – драться что ли? В конце концов, всё её негодование сосредоточилось на Эмме Иосифовне. "Еврейка, – думала она, – это она запретила ему со мной встречаться, и за что она меня так ненавидит?". От этих мыслей, на душе у неё стало ещё гаже. Слёзы душили, она изо всех сил пыталась сдерживаться, но когда в автобусе плюхнувшаяся рядом с ней на сидение тётка вдруг спросила: "Что, доча, беда кака стряслась?", она буркнула: "Голова болит" и разревелась так, что уняться не могла аж до самого материного возвращения.
Увидев её распухшее лицо, та с порога спросила:
– Почему рыдаем?
Антошка попыталась увильнуть:
– Голова болит.
– Не врать, – прикрикнула мать, – хуже будет.
Зная её характер, Антошка решила не запираться и сразу же всё выложить. Всё равно ведь та не отстанет, пока всего из неё не выудит. Выслушав её, мать почему-то развеселилась:
– Нашла из-за чего рыдать. Я-то думала, и впрямь кто обидел.
– А ты думаешь не обидно? Всё было так хорошо, я думала мы с Артуром теперь дружить будем, а он – трус, мамочки испугался!
– Да разве это обида?
– Ну как ты не понимаешь, – начала было Антошка, но мать перебила:
– Да всё я понимаю, обидно, когда живот растёт, а хахаль с твоей лучшей подругой любовь крутит. Вот это обидно! А твоя обида – тьфу, растереть и забыть! Если, конечно, не врёшь, и ничего у вас с ним посерьёзнее не было.
